В глухом селе под Уральскими горами, где время стекает, как мёд с ложки, а покосившиеся избы шепчут вековые предания, все знали: мать обязана раствориться в детях, как соль в воде. Но Людмила Петровна, родившая двух выросших дочек, вдруг восстала против этого закона. Её решение принять наследство от тётки перевернуло всё с ног на голову и вызвало бурю в стакане у тех, кто привык видеть в ней лишь безропотную тень.
Людмила выскочила замуж в восемнадцать, с головой полной розовых грёз. Родила двух девочек — Алевтину и Глафиру, но счастье оказалось недолгим. Муж, оказавшийся последним негодяем, сбежал через три года после рождения младшей, оставив Людмилу одну с двумя малышками на руках. Растить их в одиночку было каторгой. Она отказывала себе во всём, вкалывала до седьмого пота, лишь бы у дочерей было хоть что-то. Но некоторые вещи — вроде собственной крыши над головой — так и остались мечтой.
Семья жила в тесной избе на краю села, с огородиком, который спасал их в голодные годы. Дочки выросли, вышли замуж и укатили в областной центр, ютясь там по съёмным углам. Людмила осталась одна. Здоровье сдало, и она вышла на пенсию раньше срока. В это время её старшая сестра, Зинаида, слегла. Людмила, не раздумывая, перебралась к ней в город, в большую квартиру в самом центре. То, что она увидела, потрясло её до глубины души.
Зинаида, не обременённая семьёй, жила в своё удовольствие. Она тратила деньги на курорты, концерты, дорогие наряды, не думая о завтрашнем дне. Даже к сестре относилась свысока: «Если не будешь за мной ухаживать, Люсьен, найду другую сиделку. Тогда и квартира тебе не видать, как своих ушей». Людмила была в шоке от такого эгоизма, но, прожив с Зинаидой, постепенно прониклась её взглядами. Когда сестра умерла, оставив ей квартиру, Людмила словно прозрела. Впервые она задумалась: а что, если пожить для себя?
Она осталась в городской квартире, среди шума машин и ярких вывесок. Впервые за много лет она почувствовала себя по-настоящему живой. Людмила стала ходить в музеи, гулять в скверах, даже записалась на курсы акварели. Но её счастье оказалось горькой пилюлей для дочерей.
Алевтина и Глафира привыкли, что мать всегда ставила их нужды выше своих. Алевтина, взявшая с мужем ипотеку, рассчитывала, что Людмила продаст квартиру и поделится деньгами, чтобы сбросить долговое ярмо. Глафира, ждавшая третьего ребёнка и снимавшая угол, мечтала о маленькой двушке на эти же деньги. Дочки уже всё решили за мать, даже не спросив её. Но Людмила отказалась продавать квартиру. Она выбрала город и ту жизнь, о которой прежде боялась и мечтать.
— Я устала отдавать всё вам, — сказала она дочерям, когда те примчались с упрёками. — Теперь я хочу пожить для себя, хоть раз в жизни.
Дочери пришли в бешенство. Они называли её эгоисткой, кричали о чёрной неблагодарности. «Ты всю жизнь была нашей, а теперь кинула нас ради своих дурацких причуд!» — орала Алевтина. Глафира, утирая слёзы кулаком, добавила: «Как ты можешь думать о себе, когда у меня дети, а мы ютимся в съёмной конуре?»
Людмила молчала, но сердце её рвалось на части. Она вспоминала, как голодала, чтобы дочки могли пойти в школу в новых кофточках, как ночами вязала на продажу, чтобы заработать лишний рубль. А теперь её обвиняли в предательстве. Хуже всего было то, что дочери даже не помогали ей ухаживать за Зинаидой. Они объявились лишь после смерти тётки, когда замаячило наследство.
— Почему ты забыла о нас и внуках? Как ты смеешь развлекаться в городе, когда мы тут горбатимся? — бросила Алевтина перед тем, как хлопнуть дверью.
Глафира перестала звонить. Дочери вычеркнули мать из своей жизни, обзывая её «себялюбкой». Людмила осталась одна, но ни о чём не жалела. Впервые она чувствовала себя свободной. Она бродила по бульварам, пила чай с вареньем в маленьких кафе, улыбалась прохожим. Её глаза, когда-то потухшие от усталости, теперь светились, как два уголька.
Кто виноват? Людмила отдала дочерям всё, что могла, но в конце концов выбрала себя. Дочери, привыкшие к её жертвам, не смогли смириться с тем, что у матери тоже есть право на радость. Кто здесь эгоист — мать, решившая наконец жить, или дочери, требующие от неё новых жертв? Людмила знала ответ, но это не залечивало рану от разрыва с семьёй. Она лишь надеялась, что однажды дочки поймут: даже у матери есть право на своё сердце.
