Двадцать три года я посвятила жизнь парализованному сыну. И вот скрытая камера показала правду, которую я не могла представить.
Всю жизнь я верила: любовь — это жертва. Не громкие жесты, а тихое гаснущее сияние ежедневной верности.
Двадцать три года эта вера была моей вселенной.
Каждое утро я вставала до рассвета. Колени скрипели, как ржавые ворота, пальцы скрючились под артритной тяжестью. Я брела в комнату Юрия — бывшую гостиную, ставшую больничным лазаретом. Купала его, переворачивала каждые четыре часа, кормила овсянкой через зонд, расчёсывала волосы, целовала в лоб на ночь. А в грозу шептала сказки, чтобы развеять страхи в закоулках его безмолвного мира.
Соседи звали меня святой. Незнакомцы плакали, услышав историю. Но я не чувствовала святости.
Лишь материнство. Матери, не отпустившей сына.
Юрий — мой единственный ребёнок. Двадцать три года назад скользкая трасса и перевёрнутая машина украли его — того прежнего. Врачи сухо бросали: «Персистирующее вегетативное состояние». Словно он комнатный цветок, которого поливают до увядания.
Но я не сдалась.
Забрала его домой. Продала обручальное кольцо и бабушкину янтарную брошь на медикаменты. Не вы
Она сидела на скамейке, сквозь шелест берез до нее донеслись шаги милиционера, направляющегося к их дому, а в кармане ее потертого пальто лежали два ключа — от квартиры на Арбате и от новой жизни, еще пахнущей свежей краской и ветрами Камчатки.