Обида, тянущаяся тридцать лет
Свекровь, Анна Петровна, и я не разговариваем уже три десятилетия. Всё началось с нашего с Дмитрием бракосочетания, когда она преподнесла нам мешок гречки и потрёпанный сервиз. Я была молодой, влюблённой, полной мечтаний, и этот «подарок» восприняла как пощечину. А теперь Дима просит меня ухаживать за ней, ведь она прикована к постели. «Лариса, — повторяет он, — это же моя мать, ей некому помочь». А я смотрю на него и думаю: «Я не хочу её видеть, Дмитрий. После всего, что было, я никому ничего не должна». И всё же внутри — смятение: старые раны против голоса совести.
Тогда, тридцать лет назад, мы с Димой были на вершине счастья. Без гроша за душой, но с горящими сердцами. Сыграли скромную свадьбу в кафе, хоть и изо всех сил старались сделать её праздничной. Мои родители подарили нам рублей на мебель, друзья купили посуду, а Анна Петровна… вручила ту самую гречку и тарелки, видавшие, кажется, ещё революцию. «На первое время», — процедила она с видом, будто дарит семейные драгоценности. Я едва сдержалась. Дело не в цене — в том, как явно она дала понять: я для неё никто.
Дмитрий лишь отмахнулся: «Ларис, не зацикливайся, мать у меня своеобразная». Но я не смогла простить. С первого дня она демонстрировала, что я — не пара её сыну. Критиковала мои щи, уборку, платья. «Ты что, лапшу без масла подаёшь? У нас так не принято!» — говорила она, хозяйничая на моей же кухне. Каждый её визит превращался в суд. После того «дара» я поставила ультиматум: либо она отстаёт, либо я с ней не общаюсь. Дмитрий выбрал меня, и мы жили тридцать лет, будто её не существует.
За эти годы мы с Димой добились многого. Вырастили сына и дочь, купили трёшку в Москве, потом дачу в Подмосковье. Я работала, обустраивала быт, поддерживала мужа в трудные времена. Анна Петровна же доживала век в своей хрущёвке, с грядками и сплетнями. Дмитрий помогал ей деньгами, но я держалась в стороне. Меня это устраивало — она сама оттолкнула меня, когда решила, что я недостойна. Но теперь всё перевернулось.
Неделю назад Дима вернулся хмурый. «Ларис, — выдохнул он, — у мамы инсульт. Она не встаёт. Нужен постоянный уход». Я сочувственно кивнула, но когда он добавил: «Хочу, чтобы она переехала к нам, и прошу тебя помочь», во рту переполох. Помочь? Ей? Женщине, которая при всех унизила меня на свадьбе? Которая ни разу не раскаялась? «Ты в своём уме? — прошипела я. — После её выходок я должна за ней выхаживать?» Он твердил о долге, о старости, о том, что она одна. А мой долг? Моя гордость?
Спорили до рассвета. Дмитрий повторял, что мать не вечна, а я — что не могу стереть тридцать лет презрения. «Помнишь, как она величала меня «неряхой»? Как вручила мешок крупы, будто нищей? — кричала я. — И теперь я должна пустить её в наш дом?» Дима лишь качал головой: «Ларис, это было давно. Она беспомощна». Но для меня это не прошлое — это незажившая ссадина на сердце.
Я позвонила дочери, надеясь на поддержку. Но она сказала: «Мам, я тебя понимаю, но бабушке правда плохо. Может, попробуешь простить?» Легко говорить. Я не желаю Анне Петровне зла, но и видеть её ежедневно не вынесу. Предложила нанять сиделку или поместить её в пансионат — у нас есть средства. Но Дмитрий упёрся: «Она не чужая, она должна быть с семьёй». А я — чужая? Почему мои чувства не в счёт?
Теперь я в тупике. Вижу, как страдает Дима, но и себя предать не могу. Может, согласиться, если она попросит прощения? Но разве лежачая старушка об этом думает? А я не хочу быть палачом. Пока взяла тайм-аут. Дмитрий кивнул, но обида в его глазах режет. А я… просто устала. Устала носить в себе этот камень. Может, я и правда слишком злопамятна? Но как забыть тридцать лет унижений? Не знаю. Возможно, время рассудит. Одно ясно точно: пока я не готова, Анна Петровна не переступит наш порог. Если вообще когда-то буду готова.
**Испытанное мною научило:** обида — тяжелый груз. Но ещё тяжелее — понять, где кончается справедливость и начинается жестокость.
