«Сынок, дом твой будет. Только, ради Бога, не оставь Любашу одну. Она слабая, не справится…» — еле слышно прошептала мать.
Голос её дрожал. Казалось, каждое слово вырывается с болью. Лицо, когда-то румяное и полное жизни, теперь было серым, как пепел. Василий смотрел на неё и не узнавал — где та сильная женщина, что поднимала их с сестрой после смерти отца?
— Вася… — мать внезапно крепко сжала его ладонь. — Любаша… она наша кровь. Пусть не такая, как другие, но родная. Обещай мне…
Василий скривился. Взгляд его упал на старшую сестру, Людмилу, что сидела в углу их хрущёвки в Нижнем Новгороде. За сорок, а всё возится с плюшевым зайцем, бормочет под нос песенки. Улыбалась, будто впереди у неё именины, а не смерть мамы.
У Василия жизнь сложилась: своя бригада строителей, новый «Лачетти», трёшка в центре. Но Люба там не помещалась. Дети дразнили «дядей в юбке», а жена, Алевтина, кривилась: «Ненормальная!» Хотя Людмила лишь тихо смеялась, никому не мешая.
— Мам… ну ты же понимаешь… у меня семья… а Люба… — начал он, вытягивая руку из цепких, но слабых пальцев.
— Сынок… батькин дом твой. А для Любы я двушку оформила. Всё готово.
— Какая двушка?! — глаза Василия и Алёны округлились. Даже дыхание перехватило.
— Старушка одна… Марья Петровна… носила ей борщ, таблетки. Добрая была. А перед смертью квартиру мне отписала. На Любу переоформила, чтоб крыша над головой была. Ты только… не бросай её… Потом детям твоим достанется…
В ту же ночь мать не стало.
Людмила будто не поняла, что осталась одна. Василий забрал её к себе и сразу взялся за ремонт в заветной двушке.
— Чего ей одной столько метража? Пусть у нас поживёт. А там сдадим, — бодро объяснил он жене.
Алевтина сначала терпела. Людмила тихо сидела в углу, перебирала лоскутки, пела колыбельные куклам. Но её взгляд пугал. «Сегодня поёт, а завтра ножом пырнёт», — шипела Алёна.
«Погоди», — уговаривал Василий. А через полгода, с помощью «своего» юриста, перевёл на себя и отцовский дом, и сестрину квартиру. Люду уговорил поставить крестик в бумагах, не поясняя, какая расправа её ждёт.
С этого дня для Людмилы начался кошмар.
Пока Василий был на стройке, Алевтина издевалась. Обзывала «дурой», запирала в чулане, летом не выпускала во двор. Кормила объедками. Раз шлёпнула по щеке — Люба так перепугалась, что описалась.
— Ты ещё и свинья?! Вали отсюда! — орала Алёна, швыряя её вещи в пакет из «Пятёрочки».
— Где Люба? — спросил вечером Василий, валясь на диван.
— Свалила! — огрызнулась жена. — Нассала посреди кухни, а потом — хлоп дверью! Ищи дуру теперь!
Василий задумался, щёлкнул пультом:
— Ладно… Кстати, жильцов на ту двушку нашёл.
Ночь не спалось. Василий ворочался, вспоминая Люду. Где она? Вдруг под машину попала? Под утро забылся. Приснилась мать в гробу — качает головой: «Просила же…»
После этого сон повторялся. Через два месяца Василий позвонил крёстной, тёте Шуре:
— Люба у тебя?
— Совесть заела, Васёк? — фыркнула та. — Нашла я её у вашего старого дома — вся дрожит. Теперь живёт у меня. Не нужна мне твоя квартирка. А тебе — мучайся.
— Да заткнись… — бросил трубку Василий. Зато легче стало — сестра жива.
Людмила умерла через два месяца — та же хворь, что и у матери. Василий не пришёл — «смету подписывал».
Прошло десять лет. Теперь сам Василий лежит, как бревно. Болит всё — и рёбра, и душа. Алевтина с каким-то дальнобойщиком в соседней комнате живёт. Дети заходят редко: «Опять воняешь, батя…»
Как-то Алёна сунула бумаги:
— Подмахни, дела надо закрыть.
Подмахнул. Потом понял — это была дарственная. На дом. На фирму. Поздно. Перед глазами всплыли мать и Людка.
«Господи… прости…» — прохрипел он в потолок.
