**Тепло чужой души: история в деревенском доме**
Сегодня занесло меня к бабушке Пелагее — воду принес, дров наколол. Хотел сразу уйти, но она схватила меня за рукав, молча махнула в сторону избы. Я вошел, присел на грубо сколоченную лавку у двери, ждал, что скажет.
А она ничего не сказала. Достала из печи чугунок с дымящимися щами, окинула взглядом старые ходики на стене (дескать, обеденный час) и налила мне полную миску. Туда же — толстый ломоть сала, луковицу, кусок черного хлеба с хрустящей коркой. Подумала и поставила на стол бутыль самогона. Сама — маленькая, сгорбленная, в валенках и шерстяном платке, но двигалась бодро, будто и не болела вовсе.
Я притих, потом заговорил:
— Щи съем с радостью, а вот пить — нет уж, баб Пелагея. Заклятие дал, икону целовал, батюшке клятву дал. После того случая, как напился да Настю свою приревновал, в клубе устроил такое… Чуть в милицию не загремел. За разбитые скамейки пришлось ползарплаты отдать. Мать говорит, у тебя спина болит — вот я и пришел помочь. Поем, дров наколю, еще что-нибудь сделаю. А то, как только я к телевизору присяду, мама тут же работу находит — будто из воздуха выдумывает.
Я рассмеялся над своей шуткой, но тут же поперхнулся. Пелагея не растерялась — принялась колотить меня по спине, будто гвозди забивала. Откашлялся, снова за щи принялся, потом лукаво прищурился:
— Бабуль, а как спишь-то? Распрямляешься или дугой лежишь?
Она посмотрела на меня ясными голубыми глазами, улыбнулась (хоть и беззвучно) и махнула рукой — мол, не твое дело.
— А в молодости-то ты, видать, красавицей была! — кивнул я на пожелтевшую фотку на стене. — Волосы — гуще некуда, брови — будто два полумесяца, а глаза — звезды зимние. Моя Настя тоже красавица! Давай перечислю, а ты пальцы загибай. Только вот боюсь, не хватит: красивая, статная, скромная, добрая, работящая, аккуратная, хозяйственная, поет — заслушаешься, танцует — загляденье, не жадная, замужем не была, не пьет, не курит, по чужим дворам не шляется… Ну что, пальцы кончились?
Пелагея засмеялась беззвучно, только грудь дрожала, а глаза светились.
— Глаза-то у тебя, бабуль, живые, моложавые! — восхитился я. — Настю-то знаешь?
Она развела руками: мол, кто вас разберет.
— Мы, конечно, не того… не как вы, — вздохнул я. — Вас родители воспитывали строго, слово поперек не скажешь. А мы? Чуть что — сразу в спор, в драку, в огонь и воду. У нас свое мнение на все. Отец мой теперь со мной советуется, а мать и вовсе меня за главу семьи считает. Братья по городам разъехались, я младший, пока не женился — с родителями. Но скоро свадьбу сыграем, детей нарожаем. Настя у меня — ого-го! Я ж ветврач, скажу по-научному: здоровая, родит хоть десяток. Ну что, пальцев уже не хватило?
Наелся, разморило от печки. У Пелагеи в избе чистота — хоть музей открывай. Особенно кровать выделялась — пуховая перина, подушки горой, подзор кружевной. Я мечтательно крякнул:
— Вот бы мне такую на первую брачную ночь! Хотя, может, и не надо — на такой жарище сваришься, как блины на сковородке, и про все дела забудешь.
Засмеялся, потом добавил:
— Настя скоро институт закончит, в деревню вернется, и гулять будем. Она на медсестру учится. Представляешь? Я скот лечу, она людей. Хотя мать иногда отца скотиной обзывает. Да и мы все порой не лучше… Слыхала, как Витька у Семена мотоцикл стырил да в озеро утопил? Ну не сволочь? А Петька в сарае курил — чуть весь колхоз не спалил. Тоже «герой»!
Но хуже всех — Колька. С Таней встречался, обманул ее, она беременная осталась, а он потом невесту из города привез. Таня с ума чуть не сошла, все боялись, что руки на себя наложит. А вчера встретил — идет, улыбается, живот вперед: «Мальчик, — говорит, — Бог дал». Интересно, как этот Колька мимо ее дома ходить будет, зная, что там его сын растет? А я Настю никогда не брошу! Смотрю на нее — и так обнять хочется, чтобы в сердце растворилась. Но она строгая, до свадьбы — ни-ни. Эта черта для нас как граница, переступать не стану. Медсестра из нее выйдет отличная, тебе спину вылечит. Уколы ставит — комар больнее кусает. Только вот как нам дом от колхоза дадут — придется тебя, бабуль, реже видать. Но ничего, забегу, помогу, поболтаем. А что еще вкусного у тебя есть?
Пелагея ловко ухватом вытащила из печи горшок с гречкой и тушенкой. Запах такой, что я чуть со скамьи не свалился. Схватил ложку, застучал по столу, как мальчишка. Она улыбалась, глаза сияли — видно, рада, что стряпня понравилась.
— А ты приляг на перину, пока я ем, — подмигнул я. — Или она у тебя для антуража? Ничего, мы с Настей ее как-нибудь помнем.
Снова поперхнулся, но она уже не била. Просто положила шершавую ладонь мне на спину, похлопала, потом поцеловала в макушку.
Я встал, потянулся:
— Ну и как теперь работать, когда живот как арбуз? Прямо на перину бы и рухнул!
Засмеялся, вышел. Дров натаскал, двор подмел, в сарае поросенка проверил, Пелагее поклонился и домой зашагал.
— Где пропадаешь? — встретила мать. — Настя звонила, а ты у Пелагеи языком чешешь!
— Да разве от нее уйдешь? То одно расскажет, то другое, — отшутился я. — Мам, а она с рождения немая?
— Нет, сынок, — вздохнула мать. — В войну она девчонкой была, пела, как соловей. По дворам ходила, песни военные заводила. А когда немцы партизан вешали, она «Врагу не сдается наш гордыйПелагея стояла на крыльце, смотрела мне вслед, и в её глазах светилось что-то такое, от чего на душе становилось и тепло, и чуточку грустно.
