Квартирка мне сразу приглянулась. Маленькая, уютная, вся в советской мебели, даже стенка — та самая, югославская, с хрустальными полочками. Ковёр на стене, закопчённый чайник на плите, а на кухне — верный «ЗИЛ», поскрипывающий, как дедовы суставы. В зале висело радио — старый добрый «Спидола», откуда лился тёплый голос «Маяка»: с лёгким шумом, потрескиванием и такими песнями, что будто бабушкин пирог — знакомо и душевно.
Приду с завода, включу радио погромче, чайник на газ — и стою у окна, с кружкой в руках, наблюдаю, как за окном синеет вечер. Радио бубнит, а я в окошко гляжу — на блёклые звёзды, на луну с выщербленным краем. И молчу. С кем болтать-то? Жил я один… Пока не познакомился с новым соседом. Сашкой.
Тот день выдался тяжёлым — станок грохотал без передышки, спина гудела, как трансформаторная будка. Захожу на кухню — а там он. Сашка. Сидит, смотрит на меня. Хотел уже гаркнуть, да руку поднять, но он так посмотрел своими блестящими глазками, что я сразу сдулся. Чайник поставил, сел рядом. Молчим. Он не уходит.
Налил чаю, достал сушки — Сашка аж нос вытянул. Протянул ему одну — понюхал, вежливо отвернулся. Сидим, «Маяк» слушаем: про заграницу, про погоду. Потом я спать, а он остался на кухне. Утром исчез — по своим делам. Вечером вернулся, как раз когда я из магазина притащил воблу, квас и овсяное печенье. Так и зажили душа в душу. Я и Сашка.
Приду с работы, квас в стакан, воблу чищу — болтаю. Он не пьёт, куда ему. Слушает, молчит. Только если я слишком разойдусь — начинает круги по кухне наматывать. Потом успокоится, сядет, блестит глазами. А мне хорошо — выговорился, и будто камень с плеч. Сашка это понимал, потому и терпел.
А ещё он обожал радио. Особенно старые песни. Бывало, приду — его нет. Включу «Маяк», повернусь — а он уже тут как тут. Сидит, уши навострил. И мне хорошо, и ему. Поедим, послушаем, а потом до полуночи трещим. Я ему про завод, про нового начальника-самодура, про то, как Петрович чуть не сел за пьянку в обед. А ещё — про армию.
Ох, чего я ему только не рассказывал! И как в двадцать лет на службу попал, как чуть не схлопотал «дембель» раньше срока, как каша в столовой всегда с комками. А Сашка слушал. Умный был. Не каждый так умеет — молчанием душу лечить. Расскажешь ему про друзей, про потери — а он так посмотрит, лапой по руке проведёт, и сразу легче.
Но терпеть не мог, когда я пьяный приходил. Смотрел с укором и уходил. Даже радио не слушал.
Как-то раз наклюкался с мужиками, вваливаюсь домой — а Сашка, как меня учуял, сразу в угол забился. Стыдно стало. Сунул бутылку в холодильник, радио включил, закурил. Грустно. А Сашка, хоть и обижался, всё равно пришёл. Сел рядом, тронул лапой — мол, давай, жалуйся. Ну я и повздыхал, дымом заедая тоску. А потом осенило: да чего ныть-то? Крыша над головой есть, еда, друг, который всегда выслушает. Эх! Выбросил тогда всё спиртное. Оставил только квас да воблу. Сашка одобрил.
А потом он исчез. Неделю не появлялся. Тоска. Привык же к нашим ночным посиделкам. Включаю радио, гремим посудой — нет его. Потащило меня в магазин за бутылкой. Но тётка за прилавком, Людка, руки в боки — и ни в какую. Вместо водки сунула пирожков с капустой. А через три дня сама в гости пожаловала. Румяная, улыбчивая. Борщ сварила, пирожков напекла — и снова за своим. На прощанье сказала: «Завтра зайду».
Тут-то я и понял: мне не хватало тепла. Раньше Сашка подбадривал, а теперь — Людка. Видно, заметила в тот вечер в магазине, что мне худо. Стала заходить: ужин приготовит, книжки почитает вслух — про мушкетёров, про любовь. Я ей про службу, она мне про Париж. Давно в квартире так не смеялись.
Через месяц пригласил её в кино. Ох, и переживал! Рубашку утюгом прожёг, пока готовился. Хорошо, запасная была. Кино, парк, мороженое в вафельных стаканчиках… Привык к ней, как к Сашке.
Боялся, конечно. Вдруг, как Сашка, исчезнет? Но однажды собрался с духом, взял её за руку: «Давай вместе». Она ахнула, заплакала — и согласилась.
Сыграли свадьбу. Скромную, без пышности. Жаль только, Сашки не было. Он бы порадовался за меня.
Через год стал мастером, а ещё через два месяца родилась Настёнка. Шум, гам, радость — жизнь закрутилась. И осознал я: не хватало мне этого. Семьи. Того, кто спасёт от одиночества, как когда-то Сашка.
А через два года… Сижу, телик смотрю, вдруг — визг на кухне. Вбегаю: Людка на стуле стоит, половник дрожит в руке, а на столе — воробей. Старый, взъерошенный. Глазки блестят знакомым блеском.
— Ты чего плачешь? — Людка удивлённо.
А я только и могу прошептать:
— Сашка. Вернулся, старый дружище…
Мой Сашка.
