Прошло два года. За это время моя дочь ни разу не позвонила и не написала ни строчки. Она больше не хочет меня видеть, а мне скоро стукнет семьдесят.
Моя соседка, Галина Степановна, недавно отпраздновала шестьдесят восемь. Живёт одна, и я иногда забегаю к ней — приношу пирожки или конфеты к чаю, чтобы скрасить одиночество. Галина Степановна — душа нараспашку, с лукавым юмором и кучей историй о путешествиях и былых временах. Но о семье — ни слова. Лишь однажды, перед Новым годом, она разговорилась.
В тот вечер она встретила меня необычно тихой. Глаза потухшие, улыбка — как у актрисы в плохом спектакле. Я притащила ватрушки и пачку «Мишки в лесу» — авось поднимет настроение. Сидели молча, пока она не нарушила тишину.
— Два года… — прошептала она, глядя в чай. — Дочь не звонит, не пишет… Я сама пыталась дозвониться в праздники, но её номер больше не существует. Наверное, сменила. Даже не знаю, где она теперь…
Голос у неё дрожал, как морозный воздух в январе. Галина Степановна вздохнула и начала рассказ.
Когда-то у нас была крепкая семья. Познакомились с Виктором, когда оба были молоды и беспечны. Детей заводить не спешили — сначала хотели попутешествовать, пожить в своё удовольствие. Он работал в солидной фирме, часто мотался по командировкам, и я порой ездила с ним. Трудились, конечно, но и веселились от души.
Со временем скопили на трёшку в приличном районе. Виктор сам делал ремонт — каждую деталь выверял с точностью до миллиметра. Этот дом был для нас не просто квадратными метрами — в нём жили все наши мечты.
А потом, через несколько лет, родилась Настенька. Муж её обожал — качал на руках, читал сказки, катался с ней на санках в парке. Мне казалось, что жизнь удалась на славу.
Но счастье — штука хрупкая. Десять лет назад Виктора не стало. Потратили почти все сбережения на лечение, но врачи развели руками. С его уходом дом будто вымер — даже часы на стене тикали тише.
После смерти отца дочь изменилась. Стала отдаляться, всё чаще пропадала у друзей, потом сняла комнату в окраинной пятиэтажке. Я не держала её — каждому нужна своя жизнь. Виделись редко, но хотя бы созванивались. До одного разговора.
Два года назад она пришла с просьбой. Хотела взять ипотеку на квартиру и просила продать нашу, чтобы купить мне однокомнатную, а разницу пустить на первый взнос.
Я отказалась. Не из-за жадности. Просто… этот дом — последнее, что связывает меня с Виктором. Здесь каждая вещь напоминает о нём: старый диван, книжная полка, даже трещинка на потолке, которую он так и не заделал.
Я попыталась объяснить, но дочь не стала слушать.
— Папа строил это для меня! — крикнула она. — А ты цепляешься за стены, будто за могильные плиты!
Хлопнула дверью — и с тех пор ни звонка, ни смски.
Недавно узнала от знакомой, что она всё же взяла кредит. Работает на двух работах, живёт в съёмной однушке. Ни семьи, ни детей — только бег по кругу: дом, работа, дом.
Я звонила — номер не существует. Знакомая говорит, выглядит она измотанной, похудела. Но к себе никого не пускает.
Не знаю, как до неё достучаться. Как извиниться, даже не понимая, за что. Мне уже семьдесят скоро, а сердце ноет, как непогашенный кредит.
Сижу вечерами у окна, всматриваюсь в темноту, надеясь, что однажды дверь откроется и она скажет: «Мама, прости». Но, видимо, это лишь грёзы старухи.
Часто думаю: правильно ли я поступила? Может, стоило отпустить прошлое ради её будущего? Или наоборот — сохранить память о нашей семье?
Ответа нет.
Только тишина в пустой квартире и фото Виктора на стене, с которого он будто спрашивает: «Ну и как мы до такого дожили?..»
А я не знаю, что ответить.
