Прошло два года. Моя дочь не проронила ни слова. Она стёрла меня из своей жизни. А мне скоро — семьдесят…
Мою соседку, Зинаиду Павловну, знает весь двор. Ей шестьдесят восемь, живёт одна. Иногда я захожу к ней с пирогами — просто так, по-доброму. Она душевная, интеллигентная женщина, всегда приветливая, любит вспоминать путешествия с покойным мужем. Но о семье говорит редко. И лишь накануне праздников, когда я, как обычно, заглянула к ней с угощением, она неожиданно открыла душу. Тогда я впервые услышала историю, от которой до сих пор дрожь по коже.
Когда я вошла в квартиру, Зинаида Павловна была не в себе. Обычно живая и говорливая, в тот вечер она молча сидела, уставившись в стену. Я не стала лезть с расспросами, просто налила чай, разложила ватрушки и тихо присела рядом. Она долго молчала, будто сражалась с невидимым врагом. А потом вдруг выдохнула:
— Два года… Ни звонка, ни письмеца. Я пробовала дозвониться — номер отключён. Где она теперь — не знаю.
Она замолчала. Казалось, перед её глазами пронеслась целая жизнь. И вдруг, словно прорвало тонкую перемычку, Зинаида Павловна заговорила.
— У нас была счастливая семья. Мы с Виктором поженились молодыми, но с детьми не торопились — хотели насладиться жизнью. Его профессия позволяла нам колесить по свету. Мы любили друг друга, смеялись, обустраивали дом. Он своими руками сделал нам гнёздышко — просторную трёшку в центре Екатеринбурга. Мечта всей его жизни…
Когда родилась наша дочь, Светлана, Виктор будто заново родился. Он носил её на руках, читал стихи, каждую минуту отдавал ей. Я смотрела на них — и сердце таяло. Но десять лет назад Виктора не стало. Он долго болел, мы бились до конца, потратили все сбережения. А потом… тишина. Пустота. Будто сердце вырвали.
После смерти отца Светлана стала холодеть. Сняла квартиру, зажила отдельно. Я не препятствовала — взрослый человек, пусть строит жизнь. Она заходила, мы общались, всё было вроде бы нормально. Но два года назад она пришла и заяви́ла прямо: хочет взять ипотеку и купить жильё.
Я вздохнула и сказала: помочь не смогу. От наших с Виктором накоплений почти ничего не осталось — всё ушло на его лечение. Моя пенсия едва покрывает квартплату и таблетки. Тогда она предложила… продать квартиру. Мол, купим мне однокомнатную на окраине, а остаток пойдёт ей на первый взнос.
Я не смогла. Это не про деньги — это про память. Эти стены, каждая щель — Виктор делал своими руками. Здесь вся моя жизнь, всё моё счастье. Как я могу это отдать? Она кричала, что отец строил это для неё, что квартира всё равно будет её, что я жадная. Я пыталась объяснить, что хочу, чтобы она просто приходила сюда и помнила нас… Но она не слышала.
В тот день она хлопнула дверью — и исчезла. С тех пор — тишина. Ни звонка, ни визита, даже в праздники. Потом случайно узнала от знакомой: она всё-таки взяла ипотеку, крутится как белка в колесе — две работы, никакой жизни. Ни семьи, ни детей. Даже подруга говорит, что не видела её уже полгода.
А я… я просто жду. Каждый день смотрю на телефон, жду звонка. Но его нет. И дозвониться не могу — номер, видимо, сменила. Наверное, она не хочет меня видеть. Не хочет слышать. Считает, что я предала её, не уступив тогда. Но мне скоро семьдесят. Не знаю, сколько ещё простою в этой квартире, сколько вечеров проведу у окна в тщетной надежде. И не понимаю… чем так провинилась…
