Прошло два года. Моя дочь не позвонила ни разу, не написала ни строчки. Будто растворилась. А мне вот-вот стукнет семьдесят.
Соседка моя, Людмила Петровна, недавно отпраздновала шестьдесят восемь. Живёт одна, и я иногда забегаю к ней — то пирожком угощу, то конфетку подброшу, чтобы скрасить её будни. Лучезарная женщина, душа-человек, с искоркой в глазах. Любит вспоминать, как по Кавказу путешествовала, как в Сочи отдыхала. Но о семье — ни слова. Лишь однажды, перед Новым годом, разговорилась.
Зашла я к ней как-то вечерком, а она сидит — не своя. Взгляд потухший, улыбка натянутая. Я пирог принесла, чай заварила — авось развеселится. Сидим, молчим. Вдруг она вздыхает и начинает:
— Два года уже… — шепчет, в чашку смотрит. — Дочь ни звонка, ни письма. Я-то пыталась — праздники, дни рождения… Но телефон её больше не отвечает. Наверное, сменила. Даже не знаю, где теперь живёт…
Голос дрожит, как осиновый лист на ветру. И тут Людмила Петровна, тяжело вздохнув, выкладывает всю историю.
Когда-то у нас была счастливая семья. Познакомилась я с Виктором в молодости, лет в двадцать с небольшим. Детей не торопились заводить — хотели пожить для себя, мир посмотреть. Он в солидной фирме работал, часто в командировки мотался, я иногда с ним. Трудились не покладая рук, но и радовались от души.
Со временем купили трёшку в Новосибирске. Муж сам ремонт делал — каждую плитку, каждый плинтус выверял с любовью. Этот дом был нашим гнёздышком, воплощением всех планов.
А потом родилась Олечка. Виктор души в ней не чаял — на руках носил, сказки читал, на каруселях катался с ней. Думала тогда: вот оно, счастье.
Но длилось оно недолго. Десять лет назад мужа не стало — болезнь забрала. Все сбережения на лечение ушли, а помочь не смогли. И будто свет из дома вместе с ним ушёл.
После отца дочь стала отдаляться. То у подруг ночевала, то на съёмную квартиру перебралась. Я не держала — понимала, что каждому своё пространство нужно. Виделись редко, но общались. До одного дня.
Два года назад пришла ко мне с просьбой: взять ипотеку, а для первоначального взноса — нашу квартиру продать, мне однокомнатную купить, а остальное ей.
Я отказалась. Не из-за жадности. Просто… этот дом — всё, что осталось от Виктора. Тут каждая вещь о нём напоминает: его книги, его руки в узорах на обоях, даже запах кофе в коридоре.
Попыталась объяснить Оле. Но она и слушать не стала.
— Папа это всё для меня строил! — закричала. — А ты тут музей устраиваешь!
Хлопнула дверью — и как в воду канула. Ни звонка, ни весточки.
Недавно узнала от подруги: ипотеку всё-таки взяла, на двух работах вкалывает, в съёмной однушке живёт. Ни семьи, ни детей — только труд да сон.
Я звонила — безответно. Видимо, номер сменила. Знакомая говорила, будто видела её — худая, уставшая. Но близко никого не подпускает.
Не знаю, как до неё достучаться. Как извиниться, даже не понимая, за что. Годы идут, семидесятый на носу. А сердце ноет.
Сижу у окна по вечерам, вглядываюсь в темноту: вдруг тень знакомая мелькнёт? Вдруг услышу: «Мама, я дома»? Но, видно, это лишь грёзы старухи.
Часто думаю: правильно ли я поступила? Может, отдать квартиру надо было? Или, наоборот, память важнее?
Ответа нет.
Только тишина в пустых комнатах да фото Виктора на стене. Смотрит с него, будто спрашивает: «Ну и как мы до такого докатились?..»
А я и сама не знаю.
