Двадцать лет страданий и горьких уроков: как родня бывшего мужа превратила мою жизнь в кошмар
Когда я в последний раз захлопнула дверь своей квартиры в Люберцах, мне казалось — начинаю новую, блистательную главу. Уезжала не просто за границу, а в Санкт-Петербург — стать законной женой. Не просто спутницей, а супругой солидного человека — интеллигента, разведённого, немолодого, ради меня оставившего прежнюю семью. Свадьба в Исаакиевском соборе, под сводами Северной столицы, казалась началом волшебства. Зависть подруг, восхищение соседей, приёмы в исторических особняках, фото в светской хронике — будто сама судьба наконец подарила то, о чём шепчутся женщины за чаем. Но я и представить не могла, что всё это — лишь позолота, за которой кроются годы унижений, предательства и ледяного одиночества.
Михаил был старше на двадцать пять лет. Детей мы не завели — мне перевалило за сорок, а его здоровье уже слабело. Его взрослые дочери, ровесницы мне, Ольга и Светлана, с первого дня смотрели на меня как на недостойную выскочку. В их глазах я была воровкой, отнявшей отца. Они приходили в наш дом, уносили иконы в окладах, фарфоровые сервизы, антикварные часы. Никогда не спрашивали. Михаил молчал. Позволял обирать нас — его новую семью. Жил со мной, но продолжал платить алименты бывшей жене. Да, это было в договоре. Пока мы ютились в съёмной двушке у метро, его экс-супруга грелась в трёхэтажном особняке под Звенигородом, получая переводы с его пенсии. Я варила ему борщи, дежурила у постели, когда он не мог подняться, а деньги уплывали в прошлое.
Когда он слег, исчезли остатки прежней жизни. Не стало поездок на курорты — только таблетки, уколы и унизительные визиты соцработников. А после его смерти? Дочери вломились в квартиру и вынесли всё, что назвали «семейным наследством». Вырвали ящики из комода, забрали папин портрет в офицерской форме, даже электрический самовар. Я не сопротивлялась. Силы кончились. Остались лишь фамилия «Абрамович» да однокомнатная хрущёвка в Люберцах, сдаваемая гастарбайтерам. Эти деньги — единственное спасение, ведь в Питере я — «нуждающаяся одинокая пенсионерка» в муниципальной квартире. Соцслужбы проверяют каждые полгода: не скрываю ли доходы, не продаю ли лекарства. Живу как под микроскопом, среди чужих стен, под перешёптывания соседей: «Еврейка приезжая».
А когда возвращаюсь в Подмосковье, местные смотрят с завистью: «Пархатая из культурной столицы!» Никто не догадывается, что приезжаю не за отдыхом — за глотком воздуха. Здесь, среди облезлых обоев, чувствую себя человеком. Не тычут пальцем, не выворачивают карманы, не следят за каждым рублём. Здесь — моя тишина. И как бы ни звонили подруги, вздыхая о моём «питерском счастье», я знаю настоящий Петербург — не город белых ночей, а город ледяных подъездов и одиночества в толпе.
Детей нет. Родных — тоже. Лишь приятельницы, заглядывающие «на огонёк» — переночевать, поплакаться о жизни, оставить пятно на диване. Потом исчезают. Остаётся вайбер, редкие звонки через «СберМессенджер» и пустота в тридцать три квадрата. Живу меж двух берегов — питерская коммуналка и подмосковная клетушка. Иногда хочется махнуть на всё, вернуться насовсем. Но куда? К кому? Всё уже отгорело, как прошлогодняя листва. Осталось лишь одно — ждать.
Может, хоть под старость дождусь покоя. А пока — терплю. Стиснув зубы. Как солдат в окопе. В Питере ведь тоже воевали.
