Помню, как в далёкие годы, когда в нашей маленькой деревушке Кузнецово, Ивановской области, ещё слышались отголоски старого быта. Своякмать, Галина Петровна, часто говорил: «Тот, кто не рожает, уже полбабы». Я, Аглая, лишь горько улыбалась и вздыхала под её тяжёким словом.
Не слушай её, резко вмешалась полуглухая соседка Шура, Бог сам знает, что делает. Тебе пока рано ребёнка иметь, он всё предвидит.
Как же, вопрошала я, слёзы текли по моим щекам, уже пять лет живу, а дитя всё не даром.
Я редко говорила об этом вслух, больше держала боль в сердце. Однажды пришла в родную деревню, лишь в десяти верстах от дома, чтобы навестить могилу мамы, и присела у старой полуглухой соседки на скамейку, чтобы поговорить.
Понимаю твою горесть, шепнула она, но не мы ищем детей, а они находят нас. Терпи, девчонка.
Собаки лаяли, воробьи чирикали, но привычные звуки деревни уже почти исчезли. Кузнецово, когдато живой, теперь склонилось к реке ветхими избами, как будто кланяясь ей в последний поклон.
Я направилась домой к мужу в село Тарасово, где нам пришлось выйти из Кузнецова рано утром. Всю жизнь я боялась ночных лесов и полей детский страх, который не покидал меня.
Шесть лет назад я осталась одна. Отец погиб в войнах, а мать умерла в юные годы. Я нашла работу дояркой в местном колхозе. Зимой, когда я познакомилась с будущим мужем, стоял июнь. Это было моё семнадцатое лето, первое, когда я работала на ферме. Дорога была далека, но я шла туда с радостью, хотя руки сначала болели от тяжёлой доильной работы.
Однажды утром меня застал косой дождь. Небо затянуло тучами, грохотало, всё вокруг казалось наклонённым. Я укрылась под навесом у леса, села на деревянный настил, расправила чёрные косы, отжимая из них дождевую воду. В тот момент сквозь струи я разглядела парня с тёмными волосами, в клетчатой рубашке и штанах, застрявшего в лужах.
Вот подарок! воскликнул он, я Николай, а ты кто?
Я испугалась, сердце колотилось, но молчала, отодвинувшись к краю настила.
Тебя громом чтоли оглушило? шутил он. Не боишься замёрзнуть? продолжал он, будто подшучивая, но всё равно подошёл ближе.
Он шутил ещё долго, а потом стал приставать, и я, в панике, бросилась бежать по дождю, оглядываясь назад. Лес казался мрачным и угрожающим.
Позже Николай пришёл к нам скотником на подмену. Я взглянула на него с обидой, но он начал ухаживать за мной серьёзно, будто стараясь загладить прошлый стыд. Мы поженились, хотя я мало представляла, что меня ждёт в семье мужа и чужой деревне. Своякмать оказалась строгой, нездоровой женщиной, которая следила за делами зорко, но иногда бросала часть забот на меня.
Несмотря на тяжёлое положение, я не унывала. Я была работящей, сильной, хотя укоры свекрови иногда ранили. Я пришла в наш двор без приданого, как сирота, но со временем свекровь успокоилась, увидев, что я способна вести хозяйство. Годы шли, но ребёнка всё не было.
Ты, девчонка, полбаба, резала мать, наш дом без внуков будет пустой.
Я плакала в плечо Николая, он упрекал мать, а та лишь злилась ещё сильнее. Я ходила к фельдшерке, тайком к отцусвященнику в соседнее село, варила отвары, как советовали кумы от бездетности. Жизнь шла своим чередом, наш дом был не самым бедным, хотя послевоенные годы были тяжёлыми.
Однажды Николай принёс половину мешка сырого зерна. Мать заохала его, а я, тревожась, уговаривала мужа не ввязываться в такие дела. Ночи я спала плохо, сидела в темноте, ждет мужа. Однажды я решила выйти навстречу, нашла под кроватью резиновые сапоги, брезентовый плащ и, выйдя на двор, ощутила пронизывающий ноябрьский ветер и холодный дождь.
Я шла к краю села, где стоял старый овин, и услышала лёгкий женский смех, доносившийся из него. Сначала я подумала, что это Николай, но потом поняла, что это голос Кати, девушки из соседнего села, с которой я работала на колхозе. Катя вначале была весёлая, мечтала уехать в город, но потом её настроение потускнело, и в деревне говорили, что она завидует замужним.
Я стояла у овина, слыша, как Катя говорит о ребёнке, которого будет растить её муж, а не она. Слова её звучали в моих ушах, как звон колокольчиков. Я вернулась домой, отстирала одежду в бане, шепча щенку Фенька: «Отстираем грязь, Фенька». Всё в доме казалось лишним, даже любовь и надежда казались недостижимыми.
Утром к нашему дому пришли два милиционера и председатель колхоза. Мать рыдала, схватившись за пиджак, отец молча провожал сына, глядя в сторону незваных гостей. Марья (я) собирала мужа, поднимала свекровь с пола. Четырнадцать человек увезли в правление, потом в грузовике везли их в город на суд.
Под берёзами стояла Катя, наблюдая за происходящим. Этот арест потрясло деревню, но никто не хотел говорить об этом открыто. Свекровь упала в свою печаль, свекр ослабел, а я несколько дней не могла спать.
Я не нашла решения с Николаем, осталась ни женой, ни бросенной. Страх и жалость за мужа перевешивали обиду и ревность. Мы не решали вопрос о разводе, а я лишь надеялась, что всё изменится.
Через несколько дней я возвращалась с фермы, несла молоко, когда открыла дверь и увидела Кати́ну за столом, с свекром и свекровью. Катя приветствовала меня, и мать протянула платок, плача. Мы говорили о суде, о том, что Коленько получили десять лет, как государственные преступники. Я не могла поверить своим ушам.
Катя уверенно говорила, что Коленько планировал жениться на ней, но не успел. Она сказала, что будет воспитывать ребёнка, но не одна. Свекровь, плача, просила: «Пусть Катя остаётся, пусть ребёнок будет в доме». Я, стоя у печи, молча смыкала руки.
С тех пор дни становились короче, зима была суровой. Свекровь болела, а Катя в последние дни часто ходила в перепашку, помогая мне с хозяйством. Мы даже подружились, иногда она заступалась за меня, когда я была слишком строга.
Я часто сидела у окна, глядя на белый лес за рекой, вспоминая маму, которая бы сказал: «Две жёны в одном доме как две ветви у одного дерева». Суровые зимы, маленькие радости, как рождение мальчика в январе Егорка, дали мне хоть каплю счастья.
Егорка рос, ползая, целовал меня в щеки, а я, хоть и не была его матерью, любила его всем сердцем. Катя часто говорила, что хочет уехать в город, учиться, работать, но в деревне нам пришлось воспитывать ребёнка вместе. Я же молилась, чтобы всё изменилось.
В колхозе начались перемены: построили новые дома, пришли новые доярки, в том числе Вера, которую я подружила. Однажды она спросила меня, как я живу в доме, где рядом жена и любовница. Я лишь улыбнулась и ответила, что жить в таком доме тяжёлый крест, но я справляюсь.
На майский праздник я испекла пироги, поставила их в печь, а Катя, раскрасневшись, вернулась к нам. Мы ели, смеялись, но в глубине я всё ещё чувствовала тяжесть судьбы. Я продолжала доить коров, пока Фенька крутился вокруг, не понимая, что происходит с хозяйкой.
Однажды я решилась уйти. Я собрала в сумку всё, что могла, надела резиновые сапоги, вышла из дома и пошла к станции Иваново, где набирали ткачих. На пути меня встретил старый знакомый, который помог мне донести сумку к телеге.
Он протянул мне две десятирублёвые облигации, сказав: «Не забывай, Маша, всё будет». Я попрощалась, но уже ничего не держало меня в той деревне. Утром пришёл поезд, и я, с надеждой в сердце, отправилась в новую жизнь.
Так закончилась моя история, о том, как в старой деревне Кузнецово я жила между страхом, любовью и надеждой, пока не решилась на путь, который обещал мне свободу. Я всё ещё помню те дни, как колокольчики смеха Кати звучали в дождливой ночи, и как я, Аглая, шла по полю, не зная, что ждёт меня за горизонтом.
