Автобус подскакивал на колдобинах. Шофёр матерился, объезжая лужи, порой вылетая на встречку. Народу в салоне было мало — рабочий день.
Иван смотрел в окно на посеревший, осевший снег. Скоро растает совсем, а там и лето не за горами. На очередной яме автобус дёрнуло, и водитель разразился крепким выговором.
— Колёса отлетят, чёрт возьми.
Впереди показалась кладбищеская ограда, за которой чернели памятники.
Каждый раз, приезжая сюда, Иван чувствовал гнетущую тяжесть — неизбежность конца. Думать, что и его ждёт здесь покой, не хотелось. Приезжал не по зову сердца, а по долгу. Так положено — навещать родных в определённые дни. Ему стало стыдно за свои мысли, и он громко вздохнул.
Автобус остановился у ворот. Двери распахнулись, люди высыпали наружу, разминая затекшие ноги. Все сразу потянулись к рядам искусственных цветов у забора. Иван тоже медленно прошёл вдоль, высматривая живые. От ярких восковых лепестков рябило в глазах. В конце ряда стояла женщина с ведром красных гвоздик.
Купил четыре цветка и шагнул за ограду. Дорожки утопляли в лужах. Он обходил их, но под рыхлым снегом у тропинок тоже хлюпала вода. Поздно пожалел о старых зимних ботинках.
Дошёл почти до леса, свернул налево. Могилу жены нашёл сразу — по кресту. «Пора бы памятник поставить. Или подождать? Сын потом один на двоих сделает?» Вокруг уже не осталось временных крестов. Окинул взглядом «город мёртвых» — сколько новых могил с осени…
Переступил через низкую оградку, встал в снег, притоптал его. Почувствовал — ноги промокли.
— Здравствуй, Татьяна.
С потускневшей фотографии в рамке улыбалась жена. Любил этот снимок. Запомнил её такой, хотя здесь ей всего тридцать пять.
Вспомнил тот день рождения. Утром сбегал за цветами, а вернулся — Таня уже нарядилась в новое платье. Он подарил золотые серёжки. Она сразу надела их и засмеялась. Он успел заснять этот момент. Как будто вчера…
— С днём рождения. Тебе бы сегодня пятьдесят пять. — Иван прикинул, куда поставить гвоздики.
Вся могила была утыкана искусственными цветами. Они не выгорели, словно их только вчера принесли.
Он наклонился, вытащил из снега жёлтую ветку у креста, воткнул её в изножье. На освободившееся место положил гвоздики. Земля промёрзла, хрупкие стебли не воткнуть, да и снег растает — цветы всё равно упадут. На фоне пестрых искусственных бутонов они выглядели скромно. Но живыми.
— Скучаю. Но часто приезжать не могу… Прости и не сердись. Я заслужил лежать здесь, а не ты. А жизнь распорядилась иначе…
Он говорил долго, делился новостями, глядя на портрет, пока ноги совсем не замёрзли. Иногда тишину нарушал крик ворон. От этого становилось ещё тоскливее.
— Пойду, Танюшка. Обул старые ботинки — промочил ноги. И отругать некому… Приду после Пасхи, когда сухо будет. Тогда и могилу приберу, новую фотку принесу — такую же. Красивая ты тут очень. Прости меня… — Вздохнул, перешагнул оградку и, не оглядываясь, пошёл к выходу.
На остановке уже ждали автобуса несколько человек. Когда наконец сел в салон, пальцев ног почти не чувствовал.
Домой еле добрался. Снял мокрые ботинки, носки, поставил чайник. Выпил два стакана чая с мёдом, надел сухие шерстяные носки, включил телевизор и лёг на диван. Шёл какой-то фильм. От чая разморило, потянуло в сон…
***
Настя пришла на стройку после училища. Молодая, глазастая, с веснушками на носу, а улыбка — будто солнце выглянуло из-за туч. Иван не скрывал, что любуется ею. У него жена, сын в третьем классе, а от этой девчонки глаз не отвести. И что делать, если она постоянно на глаза попадается?
Однажды перед Новым годом они встретились на остановке. Настя куталась в воротник пальто. В глазах — отблески фонарей. Иван украдкой поглядывал на неё. Когда подошёл автобус, протиснулся следом, сел на соседнее сиденье.
— Привет, Настя. Домой?
— Ага. А ты?
— Тоже. — Он помолчал. — Ёлку уже нарядили?
— Нет. Отец всегда живую покупал. Лежала на балконе, а тридцатого декабря мы её всей семьёй наряжали. И запах стоит — сразу праздник!
— Сегодня же тридцатое. У тебя на балконе ёлка? — Иван улыбнулся.
Настя рассмеялась. Он засмотрелся.
— Родители далеко, а у меня искусственная. Приду, соберу, шары развешу. Обязательно конфеты повешу — как мама раньше делала. Потом чай пить буду, на ёлку смотреть. — Она снова засмеялась.
Иван представил комнату, ёлку, Настю, тянущуюся к верхушке с шаром… И чайник на кухне, уютно шумящий…
— А можно я с тобой? В гости? — неожиданно вырвалось.
— Зачем?
— Ёлку помогу. Чай попьём… — Он смутился.
Что она теперь подумает? Торопливо добавил:
— Ты так про ёлку, про чай… У меня жена с сыном две недели назад нарядили. Пришёл — а она уже стоит. Сын не выдержал. Я уже и забыл, каково это — наряжать…
— Ну ладно. Поехали, — просто сказала Настя.
Он быстро собрал ёлку, они вместе развесили шары, смеялись, толкались. Будто знали друг друга сто лет. Потом пили чай… Уходить не хотелось.
А в Новый год он снова пришёл к ней. Уже не помнил, что наврал жене. Нет, помнил — и как Таня посмотрела тогда, будто всё поняла. Но остановиться не мог. Тянуло к Насте, как в воронку.
Так и стал к ней ходить. Настя не спрашивала ни о чём. Лишь иногда в её глазах мелькала тоска. Ту же тоску он видел у Тани, когда возвращался домой.
Однажды Иван шёл домой, решив во всём признаться. Не мог больше врать. Знал — Таня будет плакать, кричать. Пусть. Лишь бы не отняла сына.
Зашёл в квартиру — жена бросилась к нему в слезах.
— Что случилось? — спОн обнял её, понимая, что сейчас не время для исповеди — мать попала в больницу, и весь мир вдруг перевернулся.
