**Дневник. 12 октября.**
Не знаю, почему меня так тянет к вокзалам. Может, потому что поезда уходят по расписанию — без оглядки, даже если ты ещё не готов. А может, потому что здесь, среди шума перрона, среди чужих лиц, проще дышать. Никто не вглядывается. Никто не допытывается. Всё мимолётно, будто сама жизнь здесь — лишь пересадочный узел. И в этой быстротечности есть что-то успокаивающее. Здесь никто не знает, кем ты был вчера. Никто не спрашивает, почему руки дрожат, а глаза будто в пепле.
Три раза в неделю, после смены в больнице, я заходил на Казанский. Брал чай в станционном буфете, чёрный, с подстаканником, булку с маком и садился у окна. Иногда просто сидел, чувствуя тепло кружки — единственное, что ещё держало меня в этом дне. Иногда записывал что-то в блокнот — не мысли, а просто слова, чтобы убедиться: я ещё могу их складывать. Иногда смотрел на табло — не затем, чтобы уехать, а чтобы помнить: можно. Можно уйти. Можно не вернуться. Можно стать другим. Или наконец перестать притворяться тем, кем меня все привыкли видеть.
Год назад пропал мой брат. Вышел из квартиры — и всё. Ни звонков, ни следов, будто его стёрли. В милиции разводили руками: «Мужчины часто уходят». Подышали на печать, закрыли дело. Но я знал — он не ушёл. Его не стало. Как свет, который выключают одним щелчком.
Мать после этого словно вымерла. Лежала, глядя в потолок, не ела, не пила. Отец замкнулся, говорил сквозь зубы, будто мы все вдруг стали ему чужими. Я остался один — с его фотографией, с запахом его рубашки в шкафу, с вопросами, на которые не было ответов. Дом превратился в пустую банку — звенит, если ударить, но звук уже не тот.
Сначала я искал. Обзванивал морги, расклеивал объявления, вглядывался в лица бродяг — вдруг один из них окажется им. Потом сдался. Не потому что смирился — просто устал ждать. Надежда, как огонь, гаснет без дров. Научился дышать дальше. Без веры. Без смысла. Просто дышать.
На вокзале я заметил мальчишку — лет семи, в потрёпанном худи, слишком большом для него. Сидел у стены, жевал булку, смотрел в пол. Лицо — бледное, с синяками под глазами. Взгляд — словно у дикого зверька: настороженный, готовый убежать. Через пару дней он снова был там. Потом ещё и ещё. Я начал подкармливать его: сок, тетрадь, варежки. Он молчал. Только кивал. Иногда смотрел исподлобья — зачем я это делаю? Будто в нём была сигнализация: «Не подходи».
Через две недели он сел рядом. Осторожно, как садятся те, кто давно не доверял никому.
— У тебя кто-то пропал? — спросил он, глядя в стену.
Я вздрогнул. Сначала от вопроса. Потом — от того, что кто-то понял без слов.
— Брат. А у тебя?
— Мама. Три года назад. Ушла, пока я спал.
Сказал это ровно, будто читал объявление в газете. Без дрожи. Без жалости к себе. Потом встал и ушёл. Не попрощавшись. Но и не оттолкнув. Так делают те, кто привык, что их никто не удерживает.
С тех пор мы сидели вместе. Молча. Он иногда рисовал на газетных полях. Я читал — не вслух, просто водил пальцем по строчкам. Иногда смотрели, как уходят поезда. Без спешки. Будто сама жизнь состояла из таких отъездов.
Он иногда спрашивал: «Ты врач?», «Ты всегда один?» — но тут же отворачивался, словно боялся услышать ответ. Я не лез. Чувствовал — его доверие хрупкое, как первый лёд.
Я не спрашивал, где он ночует. Не потому что не хотел знать. Просто ждал, пока он сам расскажет. И, может, в этом и была наша странная близость: молчать рядом, не требуя больше, чем есть.
А потом он исчез. На день. На два. Я шарил по вокзалу, показывал фото охране. Мне крутили у виска: «Таких пацаньев тут сотни».
Через неделю нашёл его в переходе. Он лежал на картоне, укрывшись курткой, которую я ему отдал. Дышал еле-еле. Глаза мутные, щёки впалые. В тот момент во мне что-то оборвалось. Потому что никто не должен умирать так — в одиночку, на бетонном полу.
В больнице он пролежал четыре дня. Без сознания, с капельницей в жилке тоньше спички. Я не уходил. Читал ему, даже если он не слышал. Гладил по голове — больше для себя, чем для него.
Потом он открыл глаза и хрипло выдавил:
— Думал, ты не придёшь.
Я сжал его руку так, будто от этого зависело всё.
— Всегда приду. Даже если не позовёшь.
Через месяц оформил опеку. Сначала боялся. Думал: «А вдруг не справлюсь?» Но когда увидел, как он спит на моём диване, сжимая угол одеяла, понял — это не случайность. Он мой шанс. Не заменить брата, а заполнить ту пустоту, что годами разъедала меня изнутри.
Прошло два года. Он ходит в школу. У него есть тетрадь, где он рисует поезда. А на первой странице каракулями выведено:
*«Мама, я не знаю, где ты сейчас. Но теперь я знаю, где просыпаюсь».*
Эту тетрадь я храню как письмо. Перечитываю. И каждый раз понимаю: даже когда всё рушится, что-то настоящее — остаётся.
**Вывод:** Иногда спасаешь не того, кто слабее, а себя. Просто не сразу это осознаёшь.
