Анастасия не понимала, почему её так тянет к вокзалам. Возможно, из-за поездов, которые уходят строго по расписанию, даже если ты не готов отпустить их. А может, из-за перронов, где дышится вольнее: гул голосов, движение толпы, чужие лица. Никто не всматривается пристально. Никто не задаёт лишних вопросов. Всё мимолётно, словно сама жизнь здесь — лишь промежуточная станция. В этой быстротечности было что-то успокаивающее. Здесь никто не знал, кем ты была до рассвета. Никто не спрашивал, почему глаза воспалены, а пальцы нервно теребят край шарфа.
Трижды в неделю, после смены в больнице, она приходила на Киевский вокзал. Покупала чай в стаканчике с дымящимся паром, брала пышку с маком и садилась у запотевшего окна в зале ожидания. Иногда просто сидела, ощущая тепло чая как единственное постоянство в этом дне. Иногда выводила в блокноте бессвязные слова — не мысли, а просто знаки, подтверждающие: она ещё может соединять буквы в строки. Иногда смотрела на табло — не чтобы уехать, а чтобы напомнить себе: можно. Можно исчезнуть. Можно вернуться. Можно стать другим человеком. Или просто собой, но не той, что осталась в прошлом.
Год назад пропал её брат. Просто вышел из квартиры и растворился в городе. Ни звонков, ни записок, ни следов на камерах. Как будто его стёрли ластиком. В полиции разводили руками: «Бывает. Мужики иногда срываются с места». Оформили бумаги, кивнули, закрыли дело. Но она знала — он не ушёл. Он исчез. Как свет в подъезде при внезапном отключении электричества.
Мать после этого перестала вставать с кровати. Смотрела в стену, молчала, отворачивалась от тарелки. Отец замкнулся, говорил сквозь зубы, будто в квартире поселился чужой. Осталась она — с фотографиями, с запахом его духов на шарфе, с вопросами, которые повисли в воздухе. Дом наполнился тишиной. Всё, что раньше звучало живо, теперь звенело пустотой.
Первые месяцы она искала: обзванивала морги, больницы, приюты. Развешивала объявления на остановках. Вглядывалась в лица бездомных, будто надеялась, что один из них обернётся — и это будет он. Потом перестала. Не из-за смирения. Просто сил не осталось. Надежда, как угли в костре, тлеет, если не подбрасывать дров.
На вокзале она впервые заметила мальчика — лет семи, в потрёпанном свитере не по размеру. Он сидел у стены, жевал булку и уставился в пол. Лицо — бледное, с синяками под глазами. Взгляд — осторожный, как у дворовой кошки: готовый в любой момент сорваться с места. На следующий день он был снова. Потом — каждый раз. Она приносила ему компот, тетрадь, варежки. Он молчал. Только кивал. Иногда смотрел на неё, будто пытался разгадать: зачем? Как будто внутри у него была сигнализация: не подпускать никого близко.
Через две недели он присел рядом. Медленно. Неуверенно. Так садятся те, кто отвык от чужого тепла.
— А у тебя кто пропал? — спросил он, не глядя.
Анастасия вздрогнула. Сначала от вопроса. Потом — от того, что он попал в самую точку. Она промолчала, словно боялась выпустить наружу то, что копилось внутри годами.
— Брат. А у тебя?
— Мама. Три года назад. Я спал, а она ушла.
Он сказал это ровно. Без дрожи. Без слёз. Как будто рассказывал, во сколько начинается «Ну, погоди!». Потом встал и ушёл. Не попрощавшись.
С тех пор они сидели рядом. Чаще молча. Иногда он рисовал — уголком газеты, обрывками карандаша. Иногда она читала — не вслух, но так, что губы чуть шевелились. Иногда просто смотрели, как уходят поезда. Один за другим. Как удары сердца.
Однажды он не пришёл. И на следующий день — тоже. Она ходила по вокзалу, вглядывалась в толпу. Спрашивала у охраны, показывала фото. Пожимали плечами: «Таких пацанов — десятки».
Через неделю она нашла его. В подземном переходе. Лежал на картонке, укрывшись курткой — той самой, что она ему отдала. Глаза открыты, но взгляд мутный. Дышал еле-еле. От этого дыхания — прерывистого, слабого — у неё внутри что-то оборвалось.
В больнице он пролежал четыре дня. Без сознания, с капельницей в худой руке. Медсёстры говорили: «Температура скачет, но сердце — боевое». Анастасия не уходила. Гладила его по голове, читала вслух, хотя знала — он не слышит.
Потом он открыл глаза:
— Думал, ты не придёшь.
Голос был хриплым, будто шёл издалека. Она сжала его руку — не только чтобы успокоить его, но и себя.
— Я всегда приду, — прошептала она. — Даже если ты не позовёшь.
Через месяц она оформила опеку. Не сразу. Сомневалась, боялась. Потом поняла: он — её шанс. Не на замену брату, а на что-то новое. Он не заполнил пустоту, но дал ей смысл.
Прошло два года. Он ходил в школу с рюкзаком, где всегда лежал бутерброд и запасная ручка. У него было одеяло с мишками, любимая кружка с отколотым краем и тетрадка, в которой он рисовал поезда.
На первой странице было написано: «Я не знаю, где ты спишь, мама. Но теперь я знаю, где просыпаюсь». Анастасия хранила эту тетрадь как письмо. Перечитывала. И каждый раз ловила себя на мысли, что некоторые вещи не исчезают — даже когда кажется, что всё потеряно.