Прошло девять месяцев с тех пор, как пропал Артём. Сначала Людмила Сергеевна вела счёт дням, отмечая их крестиками в кухонном календаре. Потом перешла на недели. А затем и вовсе перестала — боль от каждого нового дня без вестей была острее январского ветра, бьющего в стёкла. Она всё ещё проверяла почтовый ящик — на рассвете и перед сном, в своей хрущёвке на окраине Иркутска. Почтальонша Валентина уже не здоровалась, проходя мимо, словно её молчание могло заполнить пустоту. Но ящик по-прежнему молчал.
Артём уехал в Канаду четыре года назад. По контракту. Обещал, что ненадолго. Первые месяцы звонил часто — короткие сообщения, разговоры по ночам. Потом реже. А потом — тишина. Будто за океаном кто-то стирал его прошлое, вычёркивая мать, дом, улицу детства.
Людмила Сергеевна цеплялась за оправдания, как тонущий за соломинку. Он занят. Осваивается. Строит новую жизнь. Она твердила это у плиты, чтобы не закричать от боли, чтобы заглушить страх, что сына больше нет. В памяти всплывали его детские шаги по коридору, его смех, когда он, перепачканный, влетал с улицы и орал: «Ма, глянь, что нашёл!» Теперь её окружала тишина — тяжёлая, как сибирские снеги.
Оправдания кончились. Осталась безысходность. Холодная, глухая, она росла с каждым днём, как ледяная стена между вчера и сегодня.
В их районе таких матерей было много. Женщины с пустыми почтовыми ящиками и недоговорёнными словами. Они узнавали друг друга по глазам — живым, но присыпанным пеплом. Соседка Раиса шептала: «Главное — жив. Держись, Люда». Людмила Сергеевна кивала, но внутри клокотало: ей было мало знать, что он жив. Она хотела слышать его голос, его «Ма, как ты?» — не ради денег, а чтобы сердце билось ровно.
Жила она скромно. Огород за домом, кот Васька, старенький телевизор с бесконечными сериалами. По пятницам — уборка, по субботам — рынок, где продавцы здоровались как со старой знакомой, а тётка с овощами всегда спрашивала: «Опять без пакета, Людмила Сергеевна?» Вязала. Сначала носки для Артёма, вспоминая его крупные ступни. Потом — просто так, складывая их в шкаф, будто кто-то ещё мог прийти за теплом. Шила подушки для бездомных кошек. Лишь бы руки не дрожали от пустоты.
В один из ноябрьских вечеров раздался звонок. Людмила Сергеевна подумала — соседка за солью или курьер ошибся дверью. Открыла — и мир перевернулся. На пороге стоял мальчишка лет десяти, в потрёпанной куртке и с рюкзаком. Глаза — серые, с хитринкой, будто он уже знал, что жизнь — штука непредсказуемая.
— Вы Людмила Сергеевна? — спросил он тихо, голос дрожал от холода или волнения.
— Да… — выдохнула она, чувствуя, как сердце уходит в подполье.
— Я Стёпа. Мама сказала, можно у вас пожить. Сказала, у бабушки всегда надёжно.
Мир качнулся. Людмила Сергеевна не сразу поняла, что происходит. Только заметила, как у мальчика покраснели уши от мороза и как он мнёт край рукава. А потом — его взгляд. Вылитый Артём в детстве. Та же твёрдость в глазах.
— Голодный? — спросила она, хватаясь за слова, как за перила.
— Чай можно? С вареньем, если есть, — ответил он, слегка улыбнувшись.
Он вошёл, поставил рюкзак и сел за стол. Будто всегда тут был. Снял ботинки, аккуратно сложил шарф. Она заметила, как поношен его свитер, как болтается шнурок на кроссовке.
Завибрировал телефон. Артём. Впервые за год.
— Мам, сорян, как вышло. Тут… всё сложно. Перезвоню, ок?
Он бросил трубку. Она стояла, глядя на Стёпу, который уже гладил Ваську, осторожно, будто боялся сделать больно.
— Можно его покормить? — спросил мальчик. — Я умею. У нас кот был.
— Его зовут Васька, — ответила она, всё ещё не веря, что это не мираж.
— Тогда можно я ему почитаю? Мама говорила, так сны добрее бывают.
Сначала он был как тень. Говорил тихо, спал, вцепившись в одеяло, писал в тетрадке. Но потом начал улыбаться. Просить добавки гречки. Таскать с прогулок камушки, шишки, истории про дворовых псов. А однажды принёсОна поймала себя на мысли, что снова слышит в доме детский смех, и внезапно осознала — пока в её жизни есть место для чужого ребенка, надежда на возвращение своего ещё не умерла.
