**Место, где живёт сердце**
Он жил один.
Его дом стоял в стороне, за холмом, на окраине деревни — там, где когда-то была улица со странным названием “Ямская”. Семь домов, выстроенных полукругом, как старые часовые, давно забывшие свою службу.
Когда люди побежали в города, бросая корни, улица опустела. Дома развалились, их растащили на брёвна, они сгнили… Остался один.
Один. Как последний зуб у старика, который упрямо держится, несмотря на время.
Там последние семь лет жил Николай Семёнович.
Хотя… если по правде — не совсем один. Рядом с ним был Полкан. Пёс, чёрный с рыжими подпалинами, коротколапый, с хвостом-колечком, острыми ушами и тёмными, будто угольки, глазами. Он всё понимал, но молчал. Настоящий друг. Человек — только в собачьей шкуре.
В городе у Николая осталась семья. Жена — чужая, холодная. Слов на месяц не набиралось. Дочь, Ольга, раньше за отцом ходила хвостом, а теперь исчезла из его жизни, будто её и не было. Узнал, что появился внук, не от неё — от соседки, случайно.
Когда сердце заныло всерьёз, врач только махнул рукой:
— Вам бы покоя, природы. Есть такое место? Или санаторий предложить?
Николай вспомнил отчий дом. Ответ был ясен:
— Есть. Там — всё моё.
Жене сказал — формально. Та лишь пальцем у виска покрутила: “Совсем рехнулся”.
Не стал спорить. Уехал.
Выкосил бурьян. Перекрыл крышу. Крыльцо отстроил заново. Печь сложил — позвал старого приятеля, с которым в детстве крапиву секли, будто разбойники. Дом ожил. Дом задышал.
Иногда ему слышалось, будто в углу прищёлкивает языком мать, а отец кряхтит одобрительно.
Побелил печь. Выкрасил крыльцо в голубой. Поставил резные перила. Красота.
Перезимовал. Душу оттаял. Ни жены, ни дочери — ни звонка, ни письма. А весной подбросили Полкана. С тех пор — вдвоём.
Летом — раздолье. Утром — в лес. Николай с лукошком, Полкан — следом. Говорили без слов, понимали друг друга с полувзгляда. Николай, как учила бабка, кланялся лесу, просил разрешения. Так и наставляли: “Слово на ветер не бросай — не поймаешь”.
Молчалив был Николай. Может, поэтому и не сложилось в семье — слишком тихий, слишком честный.
И всё бы шло своим чередом. Но однажды в деревню пришли… чужие.
Приехали. На иномарках, с бумагами, с планами. Его участок — самый видный. Красивый.
Дом мешал. Единственный.
— Николай Семёнович, ну будьте благоразумны. Квартиру в городе предоставим, компенсацию. Всё по закону. — Улыбчивый, с масляным голосом, похлопал по плечу.
Николай стряхнул его руку. Взглянул прямо:
— Это дом моих предков. Здесь я родился. Здесь умру. Это — моя земля.
— Ну… если так, — улыбка сползла, — тогда через суд.
Суд. Бумаги. Решение. Дом — снести.
Николай молчал. Но глаза… стали другими. Не злыми. Не сломленными. А будто из прошлого, где трава по пояс, щи кипят в печи, а отец колет дрова…
Однажды утром у дома заурчал трактор. За рулём — местный паренёк. Молодой.
Николай вышел. Без злости. Без слов. Сел на лавку. Полкана не было видно.
— Дядя Коля, прости… Приказ… — парнишка дрожал.
Николай взглянул на него.
— Делай, сынок. Работа у тебя такая. Только знай: под крыльцом мой пёс, Полкан. Тот, что тебя из проруби вытащил, помнишь? Пять лет назад. Сначала его — потом меня. Я в дом пойду.
Парень побледнел. Заглох мотор. Он уехал.
Через два дня к дому начали стягиваться люди. Деревенские. С лопатами, с вёдрами. С ними — и тот парнишка. Подняли шум. Телевидение приехало. Дом отстояли.
Проект переделали. Дорогу проложили в обход.
Теперь Николай живёт спокойно. Пасека. Ульи. Мёд. Полкан рядом, не отходит ни на шаг.
И вдруг — она.
Стоит у калитки. В руке — чемодан. В другой — ручонка пятилетнего мальчонки. Машина за спиной — старая, как сама дорога.
— Здравствуй, папа… — Оля. Дочь. — Мы к тебе. Пустишь?
Молча отворил калитку.
Малыш — Ваня — прижался к маме. Деда никогда не видел. Николай наклонился, взял его на руки:
— Пошли вПотом, когда солнце село за холм, а в доме запахло свежим хлебом, они сели за стол — все вместе, как будто так и должно было быть.
