Когда-то давно, ещё в те времена, когда часы на вокзале показывали не минуты, а целые жизни, Алёна вдруг почувствовала странную тягу к перронам. То ли из-за поездов, которые уходили точно по расписанию, не спрашивая, готова ли ты к расставанию. То ли из-за воздуха на вокзале — густого от звуков, движения, чужих глаз, которые скользят мимо, не задерживаясь. Здесь не спрашивали, что было вчера. Здесь не замечали дрожи в пальцах или слёз, спрятанных под капюшоном.
Трижды в неделю, после ночной смены в больнице имени Боткина, она приходила на Ленинградский вокзал. Покупала чай в подстаканнике, брала пирожок с капустой и садилась у запотевшего окна. Иногда просто сидела, грея ладони о стакан, будто в этом тепле был единственный якорь. Иногда выводила в тетради не мысли — просто слова, чтобы проверить: может ли она ещё соединять буквы во что-то целое. Иногда смотрела на табло с расписанием — не чтобы уехать, а чтобы напомнить себе: можно. Можно исчезнуть. Можно вернуться. Можно попробовать стать другой.
Год назад пропал её брат. Вышел из квартиры в Купчино и растворился. Ни звонков, ни следов, будто его стёрли ластиком. В милиции разводили руками: «Мужчины часто уходят». Оформили бумаги, закрыли дело. Но она знала — он не ушёл. Он исчез. Как свет, когда выдёргивают вилку из розетки.
Мать после этого замолчала. Перестала вставать с кровати, смотрела в одну точку на обоях, словно ждала, что стена даст ответ. Отец зарылся в работу, стал говорить сквозь зубы, будто в доме поселился чужой. Алёна осталась одна с фотографиями, с запахом его духов на шарфе, с вопросами, которые повисли в воздухе, как дым после пожара.
Сначала она искала: обходила морги, звонила в бюро несчастных случаев, расклеивала листовки на остановках. Потом перестала. Не потому что сдалась — просто поняла, что надежда, как угли в костре, тоже превращается в пепел, если её не подкармливать.
На вокзале она заметила мальчика — лет семи, в потрёпанной куртке с чужого плеча. Он сидел у стены, жевал чёрствый батон и смотрел в пол. Лицо — бледное, взгляд — осторожный, как у дворового пса: недоверчивый, но без злобы. Она начала приносить ему компот, тетрадь, варежки. Он молчал, только кивал. Иногда смотрел на неё долго, будто проверял: не исчезнет ли она, если моргнуть.
Через две недели он сел рядом. Медленно, будто боялся спугнуть тишину.
— У тебя кто пропал? — спросил он, глядя куда-то мимо неё.
Алёна вздрогнула. От вопроса, оттого, что его задали вдруг, без предисловий.
— Брат. А у тебя?
— Мама. Три года назад. Я спал — а она ушла.
Сказал это ровно, как будто читал объявление из газеты. Потом встал и ушёл, не прощаясь. Но на следующий день снова сел рядом.
Так и сидели — молча. Иногда он рисовал карандашом на газетных полях. Иногда она читала ему вслух — не детские книжки, а просто что-то под рукой: объявления, вывески, меню в буфете. Он слушал, не перебивая, будто слова были мостиком через что-то очень глубокое.
Однажды его не было. И на следующий день — тоже. Она искала его по всему вокзалу, показывала фото охранникам. Те пожимали плечами: «Таких пацанов — сотни».
Нашла его в переходе у Площади Восстания. Лежал на картоне, укрывшись той самой курткой, что она ему дала. Дышал еле-еле, губы — в трещинах. В больнице он пролежал неделю. Алёна дежурила у кровати, гладила его по волосам, шептала: «Держись».
Когда он открыл глаза, первое, что сказал:
— Я думал, ты не придёшь.
Голос был хриплым, будто прорвался сквозь толщу сна. Она сжала его руку.
— Я всегда приду, — ответила она. — Даже если ты не позовёшь.
Через полгода она оформила опекунство. Не сразу — боялась, спрашивала совета у коллег, перечитывала законы. Но когда он впервые назвал её «тётя Лена», а не «женщина с вокзала», она поняла: это не случайность. Это шанс — не заполнить пустоту, а создать что-то новое.
Прошло три года. Он ходил в школу, коллекционировал билетики от трамваев, перед сном рассказывал ей, что видел за день. В тетради, которую она подарила ему в первую зиму, на первой странице было написано:
«Я не знаю, где ты теперь, мама. Но я знаю, где мне тепло».
Алёна перечитывала эти слова, когда за окном гудел ветер, и думала, что самое важное — не ответы, а то, что мы храним для тех, кто однажды поверит в нас.
