Год за годом я клялась, что болезнь потихоньку пожирает меня изнутри, а вчера я увидела, как внучка подсыпает белый порошок в мою крошечную сахарницу.
Фарфоровая сахарница с простым узором полевых цветов, стоявшая на привычном месте, теперь выглядела как уродливый сосуд, готовый вырвать яд.
Вчера я наблюдала, как Алёна, жена моего сына, с ангельской улыбкой сипло насылает туда белый порошок из крохотного пакетика, сжатого в пальцах, словно совершающий обряд.
Год. Целый год я медленно исчезала, превращаясь в полутень. Слабость, туман в голове, постоянная тошнота — всё это врачи списывали на «весовые изменения» и «психосоматику».
Я почти поверила им. Но причина моего упадка не в возрасте. Она стояла на кухонном столе.
— Мама, вы опять ничего не ели? — голос Алёны был вязким, как патока, обволакивал и душил. — Вам же нужны силы. Дмитрий так переживает.
Она поставила передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже бледнела в центре густой массы, от той же самой сахарницы.
Я наблюдала, как кристаллы тают, чувствуя, как холод ползёт по спине.
— Спасибо, Алёна. Что‑то не хочется, — мой голос прозвучал глухо, но на удивление твердо.
— Ну что вы снова начинаете! Мы же договаривались, что вы будете слушаться. Ради Дмитрия.
Она села напротив. Идеальный маникюр, сочувственный взгляд больших карих глаз. На мгновение я усомнилась — может, это лишь болезненное воображение?
Но я ясно помнила её быстрый, крадущийся жест у стола, когда она думала, что я ещё в постели. Тогда она не улыбалась.
— Алёна, нам нужно поговорить, — начала я, отодвигая тарелку.
— Конечно, мамочка. Я всё внимание.
— Думаю, вам с Дмитрием стоит жить отдельно. У вас же есть собственная квартира.
Улыбка не дрогнула, но взгляд стал жёстким, оценочным. Так смотрят на вещь, которая вдруг вышла из строя.
— Как мы можем вас бросить? В вашем же состоянии? Вы же без нас ни шага не сделаете. Дмитрий этого никогда не позволит. Он вас безмерно любит.
Она произнесла «любит» с настоём, будто это был непоколебимый козырь. И действительно, он был.
Мой сын, Дмитрий, видел в этой женщине ангела‑хранителя для своей беспомощной крохи.
— Я просто хочу покоя, — сказала я искренно.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко отрезала она. — Мы вас поставим на ноги. Кстати, Дмитрий нашёл отличного нотариуса. Мы решили оформить даровую.
Чтобы потом, знаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она говорила о моем будущем, о моей смерти, так же легко, как о покупке хлеба. Хищница, почти загнала жертву.
— Я подумаю.
Вечером, когда они с Дмитрием ушли в кино, я надела перчатки и высыпала содержимое сахарницы в пакет.
В мусорном ведре нашёл тот же крошечный пакетик, из которого Алёна приносила порошок. Он был не пуст.
Внутри осталась небольшая часть вещества. Я осторожно пересыпала её в стеклянную баночку от лекарств и спрятала.
Теперь я знала, что битва будет за жизнь, а не за смерть. Я перестала быть слабой. Я стала матерью, защищающей своего ослепленного сына.
Моя жизнь превратилась в шпионский триллер. Я ела только то, что сама готовила, запираясь в кухне.
На все вопросы Алёны я отвечала улыбкой: «Решила сесть на диету, дорогая. Врач посоветовал». Таблетки принимала лишь из тех упаковок, что открывала собственными руками.
Алёна наблюдала. Её маска заботы трескалась по швам. Однажды я увидела, как она подменила мои таблетки от давления на другие, почти идентичные.
— Ой, мамочка, я просто хотела вам помочь, разложить по коробочкам, а вы всё перепутали, — щебетала она, когда я схватила её за руку.
Вечером состоялся тяжёлый разговор с сыном.
— Мама, что происходит? Алёна говорит, у тебя параноя. Ты обвиняешь её в том, что она путает лекарства. Ты понимаешь, как ей стыдно? Она ночами не спит, ищет для тебя лучших врачей, а ты…
— Дмитрий, она меня обманывает.
— Перестань! — он встал. — Ей было бы гораздо проще сидеть в своей квартире, а не возиться с тобой! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь просто принять нашу заботу?
Я смотрела на него и понимала: он не слышит. Он повторяет её слова, её интонации. Любая попытка открыть ему глаза воспринимается как старческий маразм.
Апогей пришёл в день, когда пришёл нотариус без предупреждения.
— Мамочка, сюрприз! — пела Алёна. — Это Пётр Сергеевич. Мы решили не откладывать даровую.
Дмитрий стоял рядом, отводя глаза. Ему было стыдно, но он подчинился. Они меня обложили.
Я медленно отложила книгу.
— Какое странное совпадение. Сегодня утром я говорила с давним знакомым Игорем Матвеевичем. Он адвокат. Посоветовал мне в моем «состоянии» включать диктофон на всё время юридических разговоров. Любые соглашения, заключённые под давлением или с уязвимой стороной, легко оспариваются. Я указала на старый кнопочный телефон на столе. Маленький красный свет мигал: запись включена.
Лицо Алёны изменилось мгновенно. Улыбка сползла, обнажая хищную гримасу.
— Зачем? — прошипела она.
— Просто для собственного развития, — ответила я, переводя взгляд на сына. — Дмитрий, я ничего подписывать не буду. Пётр Сергеевич, прошу прощения за траченное время.
Взгляд Алёны вспыхнул ненавистью. Она поняла, что правила игры изменились.
После того случая она замерзла. Но я чувствовала, что это лишь передышка. Она ударит в самое больное место. И ждать не пришлось долго. Вернувшись из поликлиники уставшей и раздражённой, я обнаружила приоткрытую дверь своей комнаты. Оттуда доносился знакомый звук — шуршание порванной бумаги.
Алёна сидела на полу и рвала мои письма, фотографии, детские рисунки Дмитрия — всё, что составляло своё бытие. Она не убирала, а стирала моё существование.
— Зачем вам этот хлам? — крикнула она, не оборачиваясь. — Всё равно скоро не понадобится.
В тот момент во мне что‑то умерло. И одновременно родилось — холодное, твёрдое, как лезвие. «Довольно».
Я молча пошла на кухню. Руки не дрожали. Достала баночку, насыпала порошок в чашку, залила кипятком. Когда я вернулась, Алёна настороженно посмотрела.
— Я принесла чай. Вижу, вы устали.
— Боишься? — улыбнулась я. — И правильно.
Я набрала номер, но не сына, а адвоката.
— Игорю Матвеевичу, я готова. Делать, как вы советовали.
Потом позвонила Дмитрию.
— Сынок, приезжай немедленно! Алёна заперлась в меня, кричит, что больше не может жить, что‑то выпила!
Мой голос прорывался сквозь боль. Алёна зашипела.
— Что ты выдумываешь, стара ведьма?!
— Она упала в обморок! Чашка разбита! — выкрикнула я, бросая разбитую чашку на пол.
Алёна замерла, глядя на лужу. Она всё поняла. Но было уже поздно. Я села в кресло и ждала.
Дмитрий ворвался в комнату, бледный, как стенка. Его глаза метались от меня к Алёне, к осколкам, к разорванным фотографиям.
— Мама?.. Что случилось?..
— Она хотела меня отравить! — сразу крикнула Алёна. — Она безумна! Хотела меня убить!
— Это правда, мам? — дрожал голос сына.
Я молча подошла к нему.
— Смотри, сынок. Не на меня. На пол. Вот твой первый букварь. Вот письмо от отца из больницы. Она уничтожала не меня. Она уничтожала тебя.
Дмитрий наклонился, поднял обрывок. Его лицо окаменело.
— Алёна… зачем?
— Это же хлам! — она вопила. — Я хотела помочь!
— А это тоже помощь? — я протянула ему баночку с порошком. — Год, Дмитрий. Целый год она меня этим кормила.
Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей, отказывала тебя везти меня в другой город на обследование. Вспомни!
Он молча смотрел на баночку, потом — на жену. Обида, отвращение и шок сменились пониманием.
— Это… правда? — прошептал он.
Алёна молчала. Она проиграла.
В дверь постучали. Не полиция. Игорь Матвеич с двумя крепкими мужчинами. За ними шли следователи, которых он вызвал заранее.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представился он. — Прошу зафиксировать попытку отравления и возможное мошенничество. Есть основания полагать, что гражданка Алёна систематически вредила здоровью моей подзащитной с целью захвата имущества. Прошу изъять баночку и образцы с пола.
Алёна упала на пол. Не от жалости. От краха.
Мы с Дмитрием остались одни. Он опустился на колени, собирая обломки. Его плечи дрожали.
Я не успокаивала его. Просто села рядом и помогала. Мы оба заплатили слишком высокую цену за прозрение. Но только так иногда можно вырваться из сладкой, смертельной мли.
Прошло три года. Иногда кажется, что эта ужасная история произошла не со мной, а с кем‑то другим. Я смотрю в зеркало и вижу не измученную тень, а сильную женщину с ясным взглядом.
Здоровье возвращалось постепенно. И вместе с ним — покой. Душевный. Самый ценный.
Алёна получила реальный срок за попытку убийства из корыстных мотивов.
Дмитрий долго ходил, будто под гнётом предательства. Мы много говорили, иногда со слезами. Он просил прощения за то, что не видел, не слышал, не верил. Я не держала зла. Он был жертвой, как и я — лишь его ударили не ядом, а сердце.
Эта рана осталась с ним навсегда, но сделала его старше, мудрее, внимательнее. Год назад он привёл меня к Кате. Тихой, искренней девушке с тёплыми глазами.
Я смотрела на неё с тревогой, бессознательно ищя фальшь. Но её не было. Катя не пыталась понравиться, не притворялась. Она просто была. Приносила любимые книги, молча садилась рядом, и мы смотрели в окно — это молчание было тёплым.
Сегодня воскресенье. Квартира пахнет печёными яблоками и корицей — Катя печёт шарлотку по моему рецепту.
— Анна Викторовна, посмотрите, пирог поднялся? — слышу её голос.
Я захожу на кухню — они с Дмитрием стоят у духовки. Он обнимает её за плечи, и они смотрят на пирог, как на чудо. Их счастье не показное. Оно настоящие, наполненное доверием.
— Поднялся, дочь, как же, — улыбаюсь. — и главное, не открывай духовку преждевременно.
— Я помню. Вы говорили, он капризен.
Она помнит. Она слышит. Для неё мой опыт — не мусор, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дмитрий ставит на стол новую сахарницу — простую, белую. Я спокойно кладу ложку сахара в чашку. Страх исчез. Остаётся лишь понимание, на что способны люди. Но вместе с этим пришло и иное — знание, как выглядит настоящая теплота.
— Мама, мы подумали, — говорит Дмитрий, держась за руку Кати. — Может, поехать на дачу в выходные? Все вместе.
Я смотрю на сына, который научился видеть глубже. На его жену, принесшую свет. И понимаю — нас не сломали. Нас очистили.
И это тихое, истинное счастье — самая большая награда.