Год я медленно увядаю от неизвестной болезни, а вчера вижу, как невестка подсыпает белый порошок в мою сахарницу.
Фарфоровая сахарница с простым узором из полевых цветов стоит на привычном месте, но теперь кажется уродливой чашей, которая вот‑вот выплюнет яд.
Вчера я наблюдаю, как Алёна, жена моего сына, с ангельской улыбкой высыпа́ет туда белый порошок из крошечного пакетика, прижатого к пальцам.
Год. Целый год я таю, превращаюсь в тень. Слабость, туман в голове, постоянная тошнота, которую врачи объясняют «возрастными изменениями» и «психосоматикой».
Я почти поверила им. Но причина моего упадка вовсе не в возрасте. Она стояла на кухонном столе.
— Мамушка, снова ничего не ела? — голос Алёны звучит, будто патока, обволакивает и душит. — Вам нужны силы. Дима сильно переживает.
Она ставит передо мной тарелку с овсянкой. Ложка сахара уже белеет в центре густой массы, прямо из той же сахарницы.
Я смотрю, как кристаллы тают, ощущаю холод, ползущий по спине.
— Спасибо, Алёна. Что‑то не хочется, — мой голос звучит глухо, но странно твердо.
— Ну‑что вы опять начинаете! Мы же договаривались, что вы будете слушаться меня. Ради Димы.
Алёна садится напротив. Идеальный маникюр, сочувственный взгляд больших карих глаз. На мгновение я сомневаюсь — может, всё это лишь болезненное воображение?
Но я ясно помню её быстрый, скрытный движок у стола, когда думала, что я всё ещё в постели. Тогда она не улыбалась.
— Алёна, нам нужно поговорить, — начинаю, отодвигая тарелку.
— Конечно, мамочка, я вся во внимании.
— Думаюсь, вам с Димой стоит жить отдельно. У вас же есть собственная квартира.
Улыбка не дрогнула, но взгляд стал жёстким, оценочным. Так смотрят на вещь, которая вдруг вышла из строя.
— Как мы вас оставим? В вашем же состоянии? Вы же без нас ни шагу не сделаете. Дима этого никогда не позволит. Он вас слишком сильно любит.
Она произносит «любит» с нажимом, будто это неприкосновенный козырь. И действительно, это — козырь.
Мой сын, Дмитрий, видит в этой женщине ангела‑охранителя для своей беспомощной мамы.
— Я просто хочу тишины, — говорю искренне.
— Это не вы говорите, а ваша болезнь, — мягко перебивает она. — Мы вас поставим на ноги. Кстати, Дима нашёл отличного нотариуса. Мы решили оформить дарственную — чтобы потом, ну… вы понимаете… было меньше хлопот. Исключительно для вашего спокойствия.
Она обсуждает моё будущее, мою смерть так же легко, как покупку хлеба. Хищница, почти‑запрятала жертву.
— Подумать.
Вечером, дождавшись, когда они с Дмитрием уйдут в кино, я надеваю перчатки и высыпаю весь содержимое сахарницы в пакет.
В мусорном ведре нахожу тот же крошечный пакетик, из которого Алёна принесла порошок. Он не пуст.
Внутри осталось немного вещества. Я осторожно пересыпаю его в стеклянную баночку от лекарств и прячу.
Теперь я понимаю, что эта борьба — не за жизнь, а за смерть. И я уже не слаба. Я становлюсь матерью, защищающей своего ослеплённого сына.
Моя жизнь превратилась в шпионский триллер. Я ем только то, что сама приготовляю, запертая на кухне.
На все вопросы Алёны отвечаю с улыбкой: «Села на диету, доченька. Врач посоветовал». Таблетки принимаю только из тех упаковок, что открываю собственными руками.
Алёна наблюдает. Её маска заботы трескается по швам. Однажды я вижу, как она меняет мои таблетки от давления на какие‑то другие, почти одинаковые.
— Ой, мамочка, я просто хотела вам помочь, разложить по коробочкам, а вы всё перепутали, — щебечет она, когда я схватываю её за руку.
Вечером происходит тяжёлая беседа с сыном.
— Мам, что происходит? Алёна говорит, у тебя паранойя. Ты её обвиняешь в том, что она путает твои лекарства. Ты понимаешь, как ей обидно? Она ночами не спит, ищет для тебя лучших врачей, а ты…
— Дмитрий, она меня обманывает.
— Перестань! — он встаёт. — Ей было бы гораздо проще сидеть в своей квартире, а не возиться с тобой! Она делает это из любви ко мне! И к тебе! Почему ты не можешь просто принять нашу заботу?
Я смотрю на него и понимаю: он не слышит. Он повторяет её слова, её интонации. Любая попытка открыть ему глаза воспринимается как старческий маразм.
Апогей настал в день, когда в дверь стучит нотариус без предупреждения.
— Мамочка, сюрприз! — поёт Алёна. — Это Пётр Сергеевич. Мы решили не откладывать дарственную.
Дмитрий стоит рядом, отводя глаза. Ему стыдно, но он подчиняется. Они меня окружают.
Я медленно откладываю книгу.
— Какое странное совпадение. Сегодня утром я говорила с давним знакомым — Игорем Матвеевичем. Он адвокат. Посоветовал мне, в моём «состоянии», включать диктофон на время всех юридических разговоров. Потому что любые сделки, заключённые под давлением или с лицом в уязвимом положении, легко оспариваются. Я указываю на старый кнопочный телефон на столе. Маленький красный свет мигает: запись включена.
Лицо Алёны мгновенно меняется. Улыбка сползает, открывая хищную гримасу.
— Зачем? — шипит она.
— Просто для собственного развития, — отвечаю, переводя взгляд на сына. — Впрочем, я ничего подписывать не буду. Пётр Сергеевич, извините, что отняли ваше время.
Взгляд Алёны вспыхивает ненавистью. Она понимает, что правила игры изменились.
После того случая она затаивается, но я ощущаю, что это лишь затишье. Она ударит в самое больное место. И ждать долго не пришлось. Вернувшись из поликлиники уставшая и раздражённая, я вижу приоткрытую дверь в свою комнату. Оттуда доносится знакомый шум — шуршание порванной бумаги.
Алёна сидит на полу и рвёт мои письма, фотографии, детские рисунки Дмитрия — всё, что составляло мою жизнь. Она не убирает, а стирает моё существование.
— Зачем вам этот хлам? — бросает она, не оборачиваясь. — Всё равно скоро не понадобится.
В тот момент что‑то умирает во мне, и одновременно рождается холодное, твёрдое, словно лезвие «Достаточно».
Я молча иду на кухню. Руки не дрожат. Достаю баночку, насыпаю порошок в чашку, заливаю горячей водой. Когда возвращаюсь, Алёна настороженно смотрит.
— Я принесла чай. Вижу, вы устали.
— Боишься? — ухмыляюсь. — И правильно.
Я набираю номер, но не сына, а адвоката.
— Игорю Матвеевичу, я готова. Делаю, как вы советовали.
Потом звоним Дмитрию.
— Сынок, приезжай немедленно! Алёна заперлась в меня, кричит, что больше не может жить, что‑то выпила!
Мой голос дрожит от напряжения. Алёна хватает себя.
— Что ты выдумываешь, старая ведьма?!
— Она упала в обморок! Чашка разбита! — восклицаю, бросая разбитую чашку на пол.
Алёна застывает, глядя на лужу. Всё понимает, но уже поздно. Я сажусь в кресло и жду.
Дмитрий врывается в комнату бледный, как стёртая стена. Его глаза скачут от меня к Алёне, к осколкам, к порванным фотографиям.
— Мам? Что случилось?…
— Она хотела меня отравить! — восклицает Алёна. — Она сумасшедшая! Хотела меня убить!
— Это правда, мам? — голос сына дрожит.
Я молча подхожу к нему.
— Смотри, сынок. Не на меня. На пол. Вот твой первый букварь. Вот письмо от отца из больницы. Она уничтожала не меня. Она уничтожала тебя.
Дмитрий наклоняется, поднимает обрывок. Его лицо застывает.
— Алёна… зачем?
— Это же хлам! Я хотела помочь! — кричит она.
— А это тоже помощь? — я протягиваю ему баночку с порошком. — Год, Дима. Целый год она меня этим кормила.
Вспомни, как она «случайно» теряла рецепты от хороших врачей, отказывалась отвезти меня на обследование в другой город. Вспомни!
Он молча смотрит на баночку, потом — на жену. Образа, отвращения и шока меняют его понимание.
— Это… правда? — шепчет он.
Алёна молчит. Она проиграла.
В дверь стучат. Не полиция, а Игорь Матвеевич с двумя крепкими мужчинами, за ними следователи, которых он заранее вызвал.
— Я адвокат Анны Викторовны, — представляет себя он. — Прошу зафиксировать попытку отравления и возможное мошенничество. Есть основания полагать, что гражданка Алёна систематически вредила здоровью моей подзащищённой с целью завладения имуществом. Прошу изъять баночку и образцы с пола.
Алёна падает на пол. Не от жалости, а от краха.
Мы остаёмся вдвоём. Дмитрий опускается на колени, собирает осколки. Его плечи дрожат.
Я не успокаиваю его. Просто сижу рядом и помогаю. Мы оба заплатили слишком высокую цену за прозрение. Но только так иногда можно вырваться из сладкой ловушки.
Прошло три года. Иногда кажется, что эта ужасная история произошла не со мной, а с кем‑то другим. Я смотрю в зеркало и вижу не измученную тень, а сильную женщину с ясным взглядом.
Здоровье возвращается понемногу. И с ним — покой душевный, самый ценный.
Алёне назначают реальный срок за покушение на убийство из корысти.
Дмитрий долго ходит, будто несёт тяжесть предательства. Мы много разговариваем, иногда со слёзами. Он просит прощения за то, что не видел, не слышал, не верил. Я не держу зла. Он был жертвой, как и я — лишь ударили его не ядом, а в самое сердце.
Эта рана остаётся с ним навсегда, но делает его старше, мудрее, внимательнее. Год назад он привёл меня к Кате. Тихой, искренней девушке с тёплыми глазами.
Я смотрю на неё с тревогой, подсознательно ищу фальш, но её нет. Катя не пытается понравиться, не играет роли. Она просто есть. Приносит любимые книги, молча садится рядом, и мы смотрим в окно — это молчание согрело.
Сегодня воскресенье. Квартира пахнет печёными яблоками и корицей — Катя печёт шарлотку по моему рецепту.
— Анна Викторовна, посмотрите, пирог поднялся? — слышу её голос.
Подхожу к кухне — они с Дмитрием стоят у духовки. Он обнимает её за плечи, они смотрят на пирог, как на чудо. Их счастье не показное. Оно настоящее, наполненное доверием.
— Поднялся, дочурка, и как! — улыбаюсь. — Главное — не открывать духовку заранее.
— Я помню, вы сказали, он капризный.
Она помнит. Она слышит. Для неё мой опыт — не мусор, а ценность.
Мы садимся пить чай. Дмитрий ставит на стол новую сахарницу — простую, белую. Я спокойно кладу ложку сахара в чашку. Страх ушёл. Остаётся лишь пониманием, до чего способны люди. А рядом с этим пришло и другое — знание, как выглядит настоящее тепло.
— Мам, мы подумали, — говорит Дмитрий, держась за руку Кати. — Может, на выходные поедем на дачу? Все вместе.
Я смотрю на сына, который научился видеть глубже. На его жену, принесшую свет. И понимаю — нас не сломали. Нас очистили.
И это тихое, подлинное счастье — самая большая награда.