Проснулась медленно, все тело будто свинцом налито, голова трещит по швам. Дети — шумные обыкновенно — притворили дверь тихо-тихо, будто мыши. Подпершись на локтях, увидела: сквозь мутное окно Петр и Арина (не Марина же теперь!) в лесу растворились. По мере того как их силуэты меж берез да сосен таяли, холодный ком страха под сердце заполз.
— Арюшенька! Петенька! Сюда! — попыталась крикнуть, но голос сорвался в шепот.
Ответа — ни звука. Лишь глухой сумрак подступил, как в воду канули. По щекам, морщинистым от прожитых лет, покатились слезы. Неудержимо, как вешние воды.
До чего докатилась? Как сын родной предать мог? Вопросы эти гвоздем в сознании, душат назло. Зажмурилась, чтоб перевести дух спертый. Открыла. Пустота глядит в ответ.
Всегда трудности преследовали. Петр сын — беспокойный, из огня да в полымя метавшийся. Годы скитаний, работ поденных, вернулся домой под Ростовом-на-Дону лишь бы с женой Ариной. Но не добром — пустыми посулами да угасшей надеждой пришел.
Иванка, внук мой единственный, свет в окошке. С колыбели при мне рос. Он — душа моя, смысл последних лет. В лихолетье всю любовь отдала, не покладая рук трудилась, копейку к копейке прижимала. С мужем покойным, Валерием Петровичем сопочкой, дом ставили кирпич за кирпичом — гнездо, чтоб добрая сила семьи жила.
Покой этот рухнул, как сын узнал про скопленные за годы тысячи рублей. Будто бес вселился. Жадность засверкала в глазах. Требовал: деньги на дело пустить! Забыл все наказы о труде честном, что с молоком материнной впитывал.
— Мама! Отдай! — назойливо канючил он. А я, измученная нытьем, — стонала твердо: “Нет”.
Началось с денег — а вылилось в ссору злую, обидами острыми ощетинившуюся. Злость Петра росла, слова били больнее гвоздя, обвиняя в скупости. Но жаждал он не столько денег, сколько власти. Взять верх надо мной, над жизнью моей старой.
Ваня из школы пришел — на крики наткнулся. Не растерялся малый, вытолкал отца-ослепшего взашей. Успокоил меня валериановым настоем. Я слабенько улыбнулась, но в душе уж не верила. Знала: Ванюшу судьба скоро уведет — в Питер учиться уедет, хоть и клянется вернуться по окончании курса.
Дни текли. Ваня звонил часто, тревожился. Но я-то чувствовала: что-то надломилось во мне безвозвратно. Силы бороться утекли. Родной сын Петр предал ради звона монет.
Теперь же во тьме сыроватой, в чаще новоторжского леса, руки веревкой стянуты. Холодно. Неужели из-за денег? Веклями отдавала семье всю себя без остатка, а расплата — предательство от кровиночки родной. Вот и лежит записная книжка старая, страницы неровные. Пока силы писать есть. Пусть хоть бумага молчаливая знает мою правду.
