— Господи, бедная моя крошка… — сквозь слёзы шептала Татьяна, прижимая к груди новорождённую дочь. — Я знаю, какая женская доля тебя ждёт…
Девочка жадно тянулась к материнской груди, временами морщась от солёных капель, но голод брал верх. Татьяна даже не замечала этого — её сердце сжималось от воспоминаний, тревоги и этой проклятой родовой печати одиночества.
В палату вошла медсестра в накрахмаленном халате и строго посмотрела на молодую мать.
— Опять слёзы? Ребёнка захлебнёшь. Что случилось-то? Девочка здоровая, молоко есть, а ты сидишь, будто на поминках. Хватит ныть — радуйся!
Татьяна вздрогнула, будто очнувшись. Слабо улыбнулась — непонятно, дочке или медсестре — и тихо проговорила:
— Я рада, честно… Просто страшно, что и она повторит судьбу всех женщин в нашем роду. Все рожали без мужей, все — в одиночестве. Я надеялась, если мальчик родится — хотя бы на нём этот круг прервётся… А снова девочка…
— Вижу, мать ты хорошая, — смягчилась медсестра. — Только не накаркивай ребёнку. Как назовёшь — так и сложится. Имя уже выбрала?
Татьяна опустила глаза:
— Бабка с мамой настаивают — Ольга. У нас все — Ольги, Лены, Леночки… А я слышала, что имя Ольга может значить ещё и «горькая». Не хочу. Назову её Надей. Пусть будет Наденька. Пусть хоть у неё жизнь другая будет…
— Вот и правильно, — кивнула медсестра. — Надежда — она и в имени, и в судьбе.
Наденька росла настоящей удалой. Сильная, волевая, с характером. В школе — первая, среди сверстников — заводила. Правда, совсем не походила на бабушкины идеалы «невесты» — плечи широкие, бёдра узкие, ходит будто медведь в берлоге. Дружила с пацанами, носила джинсы да кеды.
— Надюша, ну ты же не мужик! — причитала бабка Аграфена. — Вон платьев у тебя — полшифоньера. А ты всё в рванине ходишь. Где ж девичья краса? Где коса до пояса?
— Да отстаньте! — отмахивалась Надя. — Главное — кого я выберу, а не кто меня.
— Не зазнавайся, доченька, — шептала Татьяна. — Жизнь-то не по твоим правилам живёт.
И вот в одиннадцатом классе Надя влюбилась. В кого бы вы думали? В тихоню Ваню из параллели, который на дискотеках жался к стене и всем видом показывал: «я здесь случайно». Надя подошла, взяла его за руку и вытащила танцевать. Тот и пикнуть не успел. С тех пор не расставались.
После школы поступили в один институт, а на третьем курсе Надя, не дожидаясь намёков, сама сделала предложение.
— Ну сколько можно гулять? — сказала она Ване. — Пора и честь знать — жениться надо.
Ваня был счастлив. Он привык, что Надя решает, а он соглашается. Его родители ликовали, как и Татьяна — уж если кто и мог разорвать родовое проклятие, так это Надька.
На пятом курсе родился сын. Надя ушла в декрет, а Ване предложили остаться преподавать. Всё шло как по маслу… пока Надя не почуяла неладное.
Муж стал задерживаться, хмуриться, отдаляться. А потом и вовсе замолчал — ни о работе, ни о диссертации. Только «устал» да «не до разговоров». Надя сразу поняла. И действовала.
Подруга из деканата шепнула: у Вани роман с Катькой Поляковой, серой мышкой, которую в институте звали «очкастой молью». Надя не долго думая. Встретила Катю у общаги, дала пару подзатыльников на глазах у всей улицы — и та, с растрёпанными волосами, исчезла из виду.
С Ваней разговор был коротким — сначала левый синяк, потом правый.
— Я… просто хотел помочь… как ты мне когда-то, — бормотал он, съёжившись на полу.
— Ещё раз «поможешь» — я тебе кое-что отрежу, — сквозь зубы бросила Надя. — И не пожалею.
С тех пор Ваня ходил по струнке. Больше не рисковал — знал: с Надькой шутки плохи. Та самая девочка, которой в роддоме пророчили одинокую долю, не только разорвала цепь, но и выстроила семью, где сама стала и опорой, и защитой, и… Надеждой.
