**Дневник Натальи Фёдоровны: Последний путь**
Прожили мы с Дмитрием Николаевичем жизнь долгую, как осеннее поле — то колосистое, то вытоптанное. Верила: если рядом муж, никакая беда не страшна. Сорок лет прошли рука об руку. Безденежье, наводнение, гибель двоих старших сыновей… Всё вынесли молча, крепко сжав пальцы. Остался лишь младший — Алёша. Наша радость, последняя надежда. Вырос, окончил институт, уехал в большой город — в Казань. Писал редко, навещал ещё реже, но я понимала: работа, семья, не зря ведь вырос “важным человеком”.
Когда Дмитрия не стало — сердце разорвалось в крещенские морозы — я осиротела навек. Дом в селе опустел, снег ложился на крышу, как саван. Алёша настоял — забрал меня в город, в квартиру, купленную после женитьбы на этой… новой жене — бойкой, нарядной женщине по имени Арина.
Квартира роскошная: четыре комнаты, ламинат блестит, техника вся “умная”, даже чайник на голос включался. Но для меня всё было чужим. Даже стены. Мне отвели комнату в конце коридора. Не камера, но и не дом. Сидела там тихо, как тень, боясь лишний раз пошевелиться.
— Ты только не мешай, — предупреждал Алёша, — Арине тяжело, она не любит чужих в доме.
Я молчала. Вообще молчала почти всегда. Алёша заходил изредка, но редко. А Арина… будто сквозь меня смотрела. Иногда проходила мимо с таким лицом, словно наткнулась на паутину.
Однажды позвали к столу. Надела праздничное платье, причесалась, села. А Арина, наливая компот, громко рассмеялась:
— Ну вот и бабушка-пугало присоединилась! Вы хоть знаете, как пультом от телевизора пользоваться? Или у вас в деревне до сих пор лучина горит?
Смех её резал уши. Алёша промолчал. Я опустила глаза.
Потом был разговор, который я не должна была слышать. Но услышала.
— Алёш, ну сколько это продлится?! Мне стыдно! Подруги в гости не идут — боятся этой старухи, что шаркает по углам!
— Ну, она же тихо сидит…
— А мне мешает сам факт, что она дышит! Сколько ей ещё мучиться? Пусть в дом престарелых сходит, не мешай нам жить!
— Ты о чём?! Это же моя мать!
— Да что она тебе дала, эта “мать”? Дворнягу тоже жалко, но в постель её не возьмёшь!
Я зажала уши. Сидела так до рассвета. Душа обливалась кровью. Ведь я думала, что вырастила человека… А оказалось — обуза.
Не спала всю ночь. Перебирала мысли, как чётки. Деньги от продажи дома, что копила в Сбербанке, хотела сыну отдать — думала, кредит помогу погасить. Но он сказал: “Мам, ну что ты, мы всё за наличные берём.”
В ту ночь решила. Уйду. Без слов, по-хорошему. Как и жила.
Собрала узелок: платок, молитвослов, тёплый свитер и немного рублей. Выйти удалось тихо — даже паркет не скрипнул. Брела по улицам, пока не нашла вокзал. Купила билет на автобус до Дивеево.
Знала я про этот монастырь давно. Читала в “Православном вестнике”, да всё ждала — вдруг внуки будут, нянчить надо. Но внуков не случилось. И я никому не нужна была.
В обители меня встретили без лишних слов. Просто перекрестили и сказали: “Оставайся, сестра. Господь управит.”
Сначала дали келью — тесную, но светлую. Поставили икону, кровать, шерстяное одеяло. Потом приставили ко мне послушницу — Настю. Девушка водила меня в храм, читала Псалтырь, приносила травяной чай. Я отдала монастырю всё, что было — и сбережения, и бабушкины серёжки, и шаль ручной вязки. Всё — ради покоя, ради тишины.
И тут я впервые за многие годы почувствовала себя не помехой, а просто человеком. Трепет свечей, запах воска, тихие песнопения… Всё это врачевало душу. Сидела у окошка, шила покровцы, молилась. В церкви ставила свечку за упокой Дмитрия. За здравие Алёши. Даже за Арину.
— Прости их, Господи, — шептала. — Не ведают, что творят.
Через год, когда монастырские берёзы сбросили листву, я приняла постриг. Имя дали — инокиня Феврония.
Отошла тихо, в рождественский пост. После утрени. С улыбкой. Нашли в келье — руки сложены на груди, глаза закрыты, лампада ещё теплилась.
На отпевание Алёша не приехал. Перевёл пять тысяч. А в обители сказали: “Матушка Феврония была нашей сестрой. Мы сами её проводим.”
Теперь на могиле — простой сосновый крест. Греется на солнце слепая кошка, которую я подкармливала. И кажется, будто ветер в ветвях шепчет:
“Пропади и не мешай…” — нет, не пропала, матушка. Ты обрела покой.
