В новогоднюю ночь родители вытолкали его на улицу. Годы спустя он распахнул перед ними дверь — но не для того, чтобы они вошли.
Окна светились гирляндами, из-за стёкол доносились песни и смех. Весь город ликовал, а он стоял на крыльце в старой куртке и стоптанных тапках, с рюкзаком, брошенным в сугроб. Мороз щипал щёки, снег забивался за воротник — только это и напоминало, что он не спит.
— Убирайся! Чтоб глаза мои тебя не видели! — рявкнул отец, и входная дверь с грохотом захлопнулась.
Мать? Она стояла у стены, ссутулившись, глядя в пол. Ни звука. Даже не попыталась заступиться. Просто сжала губы и отвернулась. Это молчание прозвучало громче любых слов.
Лёша Громов спустился по обледеневшим ступенькам. Снег тут же насквозь промочил тапки. Он брёл, не глядя куда. В домах наряжали ёлки, а он, никем не жданный, исчезал в метели.
Первые дни ночевал где попало: в подъездах, на вокзале, в полуразрушенном сарае. Его гнали ото всюду. Питался объедками из мусорки. Однажды стянул булку — не из вредности, от голода.
Как-то дед с палкой нашёл его в подвале. Бросил: «Держись, парень. Люди — нужды нет. Ты не будь таким». И оставил банку тушёнки.
Эти слова Лёша запомнил на всю жизнь.
Потом он слёг. Горячка, бред, ледяной пот. Он уже не чувствовал холода, когда его откопала из сугроба Валентина Степановна — работница соцслужбы. Прижала к себе, как родного: «Тихо. Ты не один».
Детдом оказался тёплым. Пахло пирогами и чем-то похожим на надежду. Валентина Степановна приходила каждый день. Приносила учебники. Учила его верить в себя. Говорила: «Ты имеешь право. Даже если весь мир против».
Он впитывал каждое слово. Давал себе обещание: когда-нибудь он протянет руку таким же, как он.
Сдал экзамены. Поступил в институт. Днём зубрил лекции, ночью мыл полы в магазине. Не ныл. Не сдавался. Стал адвокатом. Теперь он защищал тех, кого выбросили за борт.
И вот однажды в его кабинет вошли двое — согбенный старик и женщина с сединой в косах. Он узнал их мгновенно. Отец и мать. Те самые, что когда-то оставили его за порогом.
— Лёшенька… прости… — хрипло прошептал отец.
Он молчал. Внутри — ни злости, ни обиды. Только лёд.
— Простить могу. Вернуть — нет. Для вас я умер тогда. И вы — для меня.
Он распахнул дверь.
— Уходите. И не приходите больше.
А сам вернулся к папке с документами. К новому делу. К мальчишке, которого выгнали из дома.
Потому что он помнил, каково это — дрожать от холода во тьме. И знал, как важно услышать тогда: «Я с тобой».
