Вероятно, и я когда-то верила, что старые раны могут затянуться, а былое чувство — ожить вновь. Когда спустя три зимы после расставания ко мне в гости заглянул Мирон Соколов — мой бывший жених, — сердце дрогнуло, будто разбуженное ветром пламя. Тоска, давно забытая надежда и что-то неуловимо знакомое обволакивали душу, словно тёплый тулуп.
Мы расстались некрасиво — с громкими словами, разбитой посудой и клятвами больше не видеться. Я уезжала к тётке в Кострому, хоронила себя в работе, пробовала сблизиться с сыном мельника из соседней деревни. Но тень Мирона оставалась со мной, будто несмываемое пятно на душе. Потому, когда он прислал письмо с просьбой встретиться, я согласилась. Глупая.
Мы увиделись в трактире “У Степаныча”, что у старой пристани. Я пришла раньше, смотрела, как суетятся торговки с луком, как стынет пар над самоварами. А потом он вошёл — всё тот же: широкоплечий, с чуть колючим взглядом и той же ухмылкой, что когда-то заставляла сердце биться чаще. Он обнял меня, и на миг показалось, будто все эти годы были лишь дурным сном.
Говорили долго. Сперва — о пустяках: урожае, новых дорогах, слухах из губернии. Он слушал внимательно, подливал чай, улыбался. Я таяла, как весенний снег, думая: “А вдруг? Вдруг не всё потеряно?”
Но потом он отодвинул кружку, провёл рукой по лицу и потупился.
— Анфиса… надо сказать тебе правду, — голос его стал твёрдым, как лёд на реке. — Я пришёл не затем, чтоб мириться.
В груди что-то оборвалось.
— Так зачем? — прошептала я, уже чувствуя подвох.
— Чтобы отплатить твоей сестре. Марфе, — выдохнул он, и слова его обожгли, будто кипяток. — Она надо мной потешалась. Крутила роман с купцом, а мне в глаза слёзы лила.
Мир поплыл перед глазами.
— Врёшь! — вырвалось у меня. — Марфа не могла…
— Могла, — он хлопнул ладонью по столу. — И теперь я ей отомщу. Через тебя.
В ушах зазвенело. Так вот почему он смотрел так ласково, говорил о прошлом… Я была всего лишь орудием в его дурацкой игре.
— Ты поднял меня из грязи, чтобы втоптать обратно? — голос мой дрожал. — За что?
— За боль, — прошипел он. — Пусть и ей будет больно.
Я вскочила, опрокинув скамью.
— Слушай, Мирон, — прошептала я, сжимая кулаки. — Можешь хоть в Волге утопиться, хоть с цыганами в табор подайся, но мою душу больше не трогай.
Он не побежал вдогонку. Я шла по грязной улице, вытирая кулаком слёзы, а в голове стучало: “Как я могла быть такой дурой?”
С той поры прошло много лет. Марфа потом клялась, что ничего не было, Мирон женился на дочери кабатчика, а я… я выучилась ткать узоры лучше всех в губернии. Иногда, правда, снится тот трактир, его взгляд и страшные слова. Но я не жалею. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Ведь как говорила бабка Агафья: “Кто во тьме живёт, тот и умирает впотьмах”.
