Мне приснилось странное.
“Стоп… Что это?”
Я замерла на полпути к вокзалу, когда тихий звук разрезал тишину. Леденевший февральский ветер рвал полы пальто, жёг щёки, а в его рёве слышался слабый, но упрямый плач — будто бы доносившийся откуда-то из-под снега.
Звук шёл со стороны путей. Я повернулась к старой, заброшенной будке стрелочника, едва видневшейся в метели. У самых рельсов лежал тёмный свёрток.
Осторожно подошла ближе. Грязное, истрёпанное одеяло обёртывало что-то крошечное. Из-под него торчала маленькая ручка, покрасневшая от холода.
“Господи…” — вырвалось у меня, сердце колотилось.
Я упала на колени и подхватила свёрток. Девочка. Годовалая, может, меньше. Губы синие, плач едва слышный — будто у неё не осталось сил даже бояться.
Прижала её к груди, раскрыла пальто, чтобы защитить от холода, и побежала — вперёд, к деревне, к нашей фельдшерице Людмиле Соколовой.
“Нина, да что за—?” Увидев, что я держу, Люда ахнула.
“Нашла у путей. Замёрзшая”.
Она бережно взяла ребёнка, осмотрела. “Холодная… но живая. Слава Богу”.
“Надо сообщить в полицию”, — добавила, протягивая руку к телефону.
Я остановила её. “Они отправят её в детдом. Она не доедет”.
Люда задержала руку, потом открыла шкафчик. “Вот. Осталось немного смеси со времён, когда внучка гостила. Пока хватит. Но Нина… что ты собираешься делать?”
Я посмотрела на маленькое личико, прижатое к моему свитеру. Дыхание тёплое, плач стих.
“Я её выращу, — тихо сказала. — Иначе нельзя”.
Слухи поползли сразу.
“Тридцать пять лет, замуж не вышла, живёт одна — и вдруг подбирает брошенных детей?”
Пусть говорят. Мне никогда не было дела до сплетен. С помощью друзей в сельсовете оформила документы. Родни не нашли. Никто не сообщал о пропаже ребёнка.
Я назвала её Алиной.
Первый год был адом. Бессонные ночи. Температуры. Зубы. Качала, убаюкивала, пела колыбельные, которые сама едва помнила.
“Ма!” — сказала она однажды утром, в десять месяцев, протягивая ко мне ручки.
Слёзы покатились по щекам. После стольких лет одиночества — только я и мой тихий дом — я стала чьей-то матерью.
В два года она была ураганом. Гоняла кота, таскала занавески, интересовалась всем. В три знала все буквы. В четыре сочиняла целые истории.
“Одарённая, — качала головой соседка Галина. — Не знаю, как у тебя получается”.
“Это не я, — улыбалась я. — Она просто создана, чтобы светить”.
В пять лет я стала возить её в сад в соседний посёлок. Воспитатели ахали.
“Читает лучше семилетних”, — говорили они.
В школу пошла с длинными каштановыми косами, завязанными лентами. Каждое утро заплетала их идеально. Не пропускала ни одного собрания. Учителя хвалили бесконечно.
“Нина Петровна, — сказала однажды учительница, — Алина — мечта любого педагога. Ей всё по плечу”.
Грудь распирало от гордости. Моя дочь.
Выросла в изящную, красивую девушку. Высокая, собранная, с ясными голубыми глазами, полными решимости. Побеждала на олимпиадах по русскому, математике, даже на областных конкурсах по биологии. Всё село знало её имя.
А потом, вечером в девятом классе, она пришла и заявила: “Мама, я хочу быть врачом”.
Я моргнула. “Это прекрасно, родная. Но как мы оплатим институт? Город? Жильё?”
“Получу стипендию, — глаза её горели. — Всё устрою. Обещаю”.
И устроила.
Когда пришло письмо о зачислении в медицинский, я рыдала два дня. От радости и страха. Она уезжала от меня впервые.
“Не плачь, мам, — сжала мою руку на вокзале. — Буду приезжать каждые выходные”.
Конечно, не приезжала. Город поглотил её. Пары, лабораторные, экзамены. Сначала раз в месяц. Потом реже. Но звонила каждый вечер без пропусков.
“Мам! Сдала анатомику на отлично!”
“Мам! Сегодня на практике принимали роды!”
Я слушала, улыбалась.
На третьем курсе позвонила с новостью.
“Я встретила парня”, — сказала застенчиво.
Его звали Андрей. Тоже студент-медик. Приехал с ней на Рождество — высокий, вежливый, с тихим голосом и добрыми глазами. Поблагодарил за ужин и помог убрать со стола, даже не попросили.
“Хороший, — шепнула я Алине, когда мыли посуду.
“Правда?” — сияла она. — И не волнуйся, учёба на первом месте”.
После института началась ординатура. Педиатрия, конечно.
“Ты спасла меня однажды, — сказала. — Теперь я хочу спасать других детей”.
Приезжала реже. Я понимала. У неё своя жизнь. Но берегла каждую её фотографию, каждую историю о маленьких пациентах.
А потом в четверг позвонил телефон.
“Мам… Можно я приеду завтра? — голос её дрожал. — Надо поговорить”.
Сердце ёкнуло. “Конечно, родная. Всё в порядке?”
На следующий день она приехала одна. Без улыбки. Без блеска в глазах.
“Что случилось?” — обняла её.
Она села, сцепила руки. “Ко мне в больницу пришли двое. Мужчина и женщина. Они… спрашивали обо мне”.
Я нахмурилась. “Как это?”
“Они сказали, что мои дядя и тётя. Что их племянницу украли 25 лет назад”.
Мир поплыл под ногами. “И?”
“У них были фотографии. Анализы ДНК. Всё. Это правда”.
Тишина повисла в комнате.
“Они бросили тебя, — прошептала я. — Оставили умирать в снегу”.
“Они говорят, это не они. Что мои родители бежали от насилия. Что потеряли меня на вокзале. Что искали годами”.
Перехватило дыхание. “А родители?”
“Погибли. В аварии десять лет назад”.
Я не знала, что сказать.
Алина взяла мою руку. “Они ничего не хотят. Просто рассказали правду. Что у меня есть двоюродные. Что меня”Но я лишь крепче обняла её, зная, что, несмотря на прошлое, в моём сердце она навсегда останется моей дочерью, найденной в тот холодный февральский день у железной дороги.”
