Когда-то давно, на заснеженной окраине нашей деревни, случилось чудо, изменившее всю мою жизнь.
«Подожди… что это?»
Я замерла на полпути к станции, услышав слабый звук, пробивавшийся сквозь вой февральской вьюги. Ледяной ветер рвал полы моего тулупа, обжигал щёки, а в его порывах чудился едва уловимый плач.
Звук шёл от железнодорожных путей. Я повернулась к старой будке стрелочника, едва видневшейся в снежной пелене. У самых рельсов лежал тёмный свёрток.
Осторожно подошла ближе. Грязное, изорванное одеяло скрывало крошечное тельце. Из-под него выглядывала маленькая ручка, покрасневшая от холода.
«Боже мой…» — вырвалось у меня, сердце бешено колотилось.
Я опустилась на колени и подняла её. Девочка. Совсем маленькая, может, год от роду. Губы посинели, плач был еле слышным — будто у неё уже не осталось сил бояться.
Прижав её к груди, я распахнула тулуп, укрыла ребёнка и побежала в деревню — к Татьяне Семёновне, нашей единственной фельдшерице.
«Настасья, что за…» — она взглянула на свёрток у меня на руках и ахнула.
«Нашла у путей. Замёрзла вся».
Татьяна Семёновна бережно приняла ребёнка, осмотрела. «Жива, слава Богу… но еле дышит».
«Надо сообщить в милицию», — добавила она, потянувшись к телефону.
Я остановила её. «Отправят в детдом. Не выживет там».
Фельдшерица задумалась, затем открыла шкаф. «Вот. Осталась смесь от внучки. Пока хватит. Но, Настасья… что ты задумала?»
Я посмотрела на личико, прижавшееся к моей кофте. Девочка перестала плакать.
«Буду растить её», — тихо сказала я. «Иного пути нет».
Слухи поползли сразу же.
«Тридцать пять лет, замуж не вышла, одна живёт — и вдруг подкидыша приютила?»
Пусть болтают. Мне всегда было плевать на пересуды. С помощью знакомых из сельсовета оформила документы. Родни не нашли. Никто не искал пропавшего ребёнка.
Я назвала её Катей.
Первый год был самым тяжёлым. Бессонные ночи. Температура. Зубы. Я качала её, убаюкивала, напевала колыбельные, которые едва помнила из детства.
«Ма!» — впервые сказала она в десять месяцев, протягивая ко мне ручки.
Слёзы покатились по щекам. После стольких лет одиночества — лишь я и мой тихий дом — я стала чьей-то матерью.
В два года Катя была ураганом: гонялась за котом, тянула занавески, всё ей было интересно. В три — знала все буквы, а к четырём уже складывала целые истории.
«Одарённая», — качала головой соседка Аграфена. «Не знаю, как ты с ней справляешься».
«Это не я», — улыбалась я. «Она просто создана, чтобы светиться».
В пять лет я стала возить её в садик в соседнее село. Воспитатели дивились.
«Читает лучше семилетних», — говорили они.
В школу она пошла с длинными каштановыми косами, перевязанными лентами. Я заплетала их идеально каждое утро. Не пропускала ни одного собрания. Учителя не уставали хвалить.
«Настасья Петровна, — сказала как-то одна из них, — Катя — ученица, о которой мечтает любой педагог. ЕйИ вот теперь, когда она идёт под венец, я смотрю на свою дочь — ту самую девочку, найденную у железной дороги, — и знаю, что каждый шаг нашей жизни был не случайностью, а судьбой.
