«Стой… что это было?»
Я остановился на полпути к станции, услышав слабый звук, пробивающийся сквозь вой февральского ветра. Холод обжигал щёки, а порывы снега хлестали по лицу, но среди них явственно слышалось тихое, настойчивое всхлипывание.
Звук шёл со стороны путей. Я повернулся к старой будке стрелочника, едва видной в метели. У самых рельсов лежал тёмный свёрток.
Осторожно подошёл ближе. Грязное, изношенное одеяло прикрывало крошечное тельце. Из-под него торчала маленькая рука, покрасневшая от холода.
«Господи…» — вырвалось у меня, сердце колотилось как бешеное.
Я опустился на колени, подхватил девочку. Годовалая, может, меньше. Губы посинели, плач был слабым, будто у неё уже не осталось сил даже бояться.
Прижал к груди, запахнул полы пальто и побежал — туда, где в деревне жила наша фельдшерица, Мария Семёновна.
«Иван, что за…?» — она взглянула на свёрток у меня в руках и ахнула.
«Нашёл у путей. Замёрзла».
Мария Семёновна бережно приняла ребёнка, осмотрела. «Холодная, но жива. Слава Богу».
«Надо сообщить в милицию», — добавила она, потянувшись к телефону.
Я перехватил её руку. «Отправят в детдом. Не выживет по дороге».
Она задумалась, потом открыла шкаф. «Вот. Осталась смесь от внучки. Пока хватит. Но, Иван… что ты планируешь?»
Я посмотрел на маленькое личико, прижавшееся к моему свитеру. Она перестала плакать.
«Воспитывать буду», — тихо сказал я. «Другого выхода нет».
Слухи поползли мгновенно.
«Сорокалетний холостяк, сам-то еле сводит концы с концами — и вдруг подбирает брошенных детей?»
Пусть болтают. Мне всегда было плевать на пересуды. С помощью знакомых из сельсовета оформил документы. Родни не нашли, пропажи не объявляли.
Я назвал её Лизой.
Первый год был самым тяжёлым. Бессонные ночи, колики, зубы. Качал её, пел колыбельные, которые едва помнил из детства.
«Па!» — впервые сказала она в десять месяцев, тянусь ко мне ручонками.
Слёзы покатились по щекам. После стольких лет одиночества, жизни в тихом доме — я стал чьим-то отцом.
В два года она носилась как вихрь, дёргала занавески, гоняла кота. В три — знала все буквы. В четыре — сочиняла целые истории.
«Талантлива», — качала головой соседка Галина. «Не знаю, как ты справляешься».
«Это не я», — улыбался я. «Она просто создана, чтобы сиять».
В пять лет начал возить её в садик в соседнем посёлке. Воспитатели поражались.
«Читает лучше семилетних», — говорили мне.
В школу она пошла с длинными каштановыми косами, которые я аккуратно заплетал каждое утро. Ни одного собрания не пропустил. Учителя не уставали её хвалить.
«Иван Петрович, — сказала однажды классная руководительница, — Лиза — мечта любого педагога. Её ждёт большое будущее».
Грудь распирало от гордости. Моя дочь.
Она выросла в статную, умную девушку с ясными голубыми глазами, полными решимости. Побеждала в олимпиадах, конкурсах, даже на областных научных соревнованиях. Весь район знал её имя.
Однажды вечером, в десятом классе, она заявила:
«Пап, я хочу стать врачом».
Я моргнул. «Это замечательно, солнышко. Но как мы оплатим университет? Город? Жильё?»
«Получу стипендию», — твёрдо сказала она. «Я справлюсь. Обещаю».
И справилась.
Когда пришло письмо о зачислении в медицинский, я рыдал два дня. От радости и страха. Она уезжала от меня впервые.
«Не плачь, пап», — говорила она на вокзале, сжимая мою руку. «Буду приезжать каждые выходные».
Конечно, не получилось. Город поглотил её. Пары, практики, экзамены. Сначала раз в месяц. Потом реже. Но звонила каждый вечер без исключений.
«Па! Сдала анатомику на отлично!»
«Па! Мы сегодня принимали роды на практике!»
Я улыбался, слушая её истории.
На третьем курсе она позвонила с новым воодушевлением.
«Я познакомилась с парнем», — робко призналась она.
Его звали Сергей. Тоже студент-медик. На Рождество приехал с ней — высокий, воспитанный, с добрыми глазами. Помогал убирать со стола без напоминаний.
«Хороший», — шёпотом сказал я Лизе, когда мы мыли посуду.
«Правда? — сияла она. — И не переживай, у меня всё так же “отлично”».
После института она начала ординатуру. Педиатрию, конечно.
«Ты спас меня однажды, — сказала она. — Теперь я хочу спасать других детей».
Приезжала реже. Я понимал — у неё своя жизнь. Но хранил каждую фотографию, каждый рассказ о маленьких пациентах.
А потом, в обычный четверг, раздался звонок.
«Пап… я могу завтра приехать? — голос её дрожал. — Нужно поговорить».
Сердце ёкнуло. «Конечно, дочка. Всё в порядке?»
На следующий день она приехала одна. Без улыбки. Без привычного блеска в глазах.
«Что случилось?» — обнял я её.
Она села, сцепила пальцы. «Ко мне в больницу пришли двое. Мужчина и женщина. Они… спрашивали обо мне».
Я нахмурился. «В каком смысле?»
«Они сказали, что мои дядя и тётя. Что их племянница пропала 25 лет назад».
Мир будто накренился. «И…?»
«У них были фотографии. Анализы ДНК. Всё сходится. Это правда».
Тишина повисла тяжёлым грузом.
«Они бросили тебя, — прошептал я. — Оставили умирать в снегу».
«Они говорят, что не они. Что мои родители бежали от насилия. Что потеряли меня на вокзале. Что искали годами».
Я похолодел. «А родители?»
«Погибли. Десять лет назад в аварии».
Слов не находилось.
Лиза взяла мою руку. «Они ничего не требуют. Просто хотели сказать правду. Что у меня есть двоюродные братья и сёстры. Что меня не выбросили».
ЯЯ обнял её крепче и прошептал: «Ты всегда будешь моей дочерью, Лиза, и я благодарен судьбе за тот день, когда услышал твой плач у железной дороги».
