«Я не позволю опозориться на своей свадьбе!» — кричала моя дочь, когда я умоляла её позвать бабушку.
Моей Алине уже 25, и вот она собралась замуж. Свадебные хлопоты захватили нас с головой: платье куплено, ресторан в Москве забронирован, гости уже почти все оповещены. Но один вопрос, как удар обухом, перевернул всё во мне.
Моей маме, бабушке Алины, недавно стукнуло 80. Годы дают о себе знать: ходит она медленно, глаза уже плохо видят, а внешность её — ну, скажем прямо, не юная. Седые волосы в старенькой косыночке, лицо в морщинах, да и любимый старенький свитер с вытянутыми локтями, который она носит, кажется, с времён Брежнева. Она не гонится за модой, да и смеётся:
— Мне-то что, новое покупать? Лучше вам с Алиной рублями помогу.
Как-то вечером мы с дочкой обсуждали последние свадебные мелочи. Я спросила, пригласила ли она бабушку. Алина вдруг замялась, лицо её скривилось. Начала что-то бормотать: мол, бабуле трудно будет ехать через всю Москву, долго сидеть за столом, да и день будет тяжёлый. Но я почуяла — дело не в этом.
— Алина, что случилось? — спросила я прямо.
И тогда она выпалила слова, которые впились в сердце как лезвие:
— Мам, я не хочу, чтобы она была там. Она же выглядит… ну, не очень. Все мои подруги — гламурные, из приличных семей. А если кто-то начнёт над бабкой смеяться?
Я онемела, будто громом пришибленная. Как? Моя дочь, моя Алина, которую я растила в любви и ласке, может так говорить? Всю ночь я не спала. Как объяснить ей, что человек не в одежке? Что бабушка — не просто старуха в застиранном платье, а сама наша кровь? Она пекла Алине блины, качала её на коленях, радовалась её первым словам, первым пятёркам…
Свадьба — не только про жениха и невесту. Это праздник семьи, тех, кто всегда был рядом, кто тебя вырастил. И что за подруги, если смеются над стариками?
Утром я решила поговорить иначе — без упрёков, а с добром. Рассказала, как бабушка ночами с Алиной сидела, пока я на заводе сменами работала. Как кукол ей шила из старых тряпок. Как за каждую её сопельку переживала. Спросила: неужели заслужила она, чтоб её стыдились?
Алина молчала, лишь изредка кивая. Потом вдруг разрыдалась:
— Мам, мне так стыдно… Но мысли эти лезут, и я не могу их прогнать!
— Ничего, родная. Давай просто бабулю позовём, и всё наладится, — попыталась я её утешить.
— Позвать?! — слёзы мгновенно высохли. — Я ж сказала: её не будет! Я не позволю себе позора на свадьбе!
— Значит, и я для тебя позор? — вырвалось у меня.
Спорили долго, но без толку. Я сказала, что не приду на свадьбу, если она так относится к семье. Алина лишь махнула рукой, не поверив. И я сдержала слово. Ни в загс, ни в ресторан не пошла. Даже телефон отключила.
В тот день я поехала к маме в её хрущёвку на окраине. Привезла гостинцев, помогла убраться, сбегала в магазин, мусор вынесла. А внутри всё кипело: как там Алина? Красиво ли смотрится её платье? Счастлива ли?
Но вместе с тревогой росла и другая боль — горькая, тяжёлая. Неужели и меня когда-нибудь внуки стыдиться будут? Не за дела, а просто за то, что состарилась?
Вечером мы с мамой пили чай на её крохотной кухне. Вдруг она встрепенулась:
— Ой, Светка, ты что, забыла? Сегодня же Алина замуж выходит! Мы же опоздаем! Быстро собирайся, может, ещё успеем в ресторан!
Я посмотрела в её глаза — в них горела надежда. Она бросилась к шкафу, доставать своё «парадное» платье. А я… я не смогла сказать правду. Не смогла её убить.
— Мам, я же говорила… Перенесли они. В загсе, говорят, очередь на три месяца.
Мама засмеялась, пробормотала что-то про «молодых-дурачков», и мы снова сели пить чай.
Но на душе у меня лежал камень.
Я не знаю, как теперь смотреть в глаза дочери. И как она сможет посмотреть в глаза бабке. Как из ребёнка, которого мы растили в тепле, выросла эта ледяная эгоистка? Мысль эта не даёт мне покоя.
