Мне было всего пятнадцать, когда мама объявила, что выходит замуж за другого мужчину. А меня — свою единственную дочь — она без сожаления отправила к бабушке в деревянный дом под Вологдой. Я мешала ей строить «новую сказку». Ни писем, ни звонков, ни рубля помощи. У неё было всё — муж, новая семья, а у меня — только скрипучие половицы, запах пирогов с капустой и пенсия бабушки, которой едва хватало на хлеб да крупу. Но бабушка, Агафья Степановна, любила меня так, будто я была её последней радостью на этом свете. Она грела меня валенками, зашивала рваные колготки и вытирала слёзы уголком выцветшего платка.
Когда бабушки не стало, я училась в пединституте. Похороны, чёрное платье, пустота. Но осталась её изба — тёплая, с резными наличниками. Моя. По праву любви, а не по бумажкам.
Прошли годы. Уже казалось, что мать запропастилась навсегда, как забытый кошелёк в трамвае. И вдруг — стук в дверь. Стоит. Не спросит, как живу, не обнимет. С порога:
— Мы с мужем ютимся в коммуналке, а у тебя целый дом. Меняйся! Ты же моя кровь!
У меня в груди закипело, будто самовар перед праздником.
— Ты выбросила меня, как старый веник, — прошептала я. — А теперь пришла за теплом?
— Я твоя мать! — завопила она, тыча в меня дрожащим пальцем. — Ты обязана меня пустить!
Я захлопнула дверь. Думала — конец. Но судьба любит подшутить.
Прошло семь лет. Я замужем, сын Сашка бегает по двору. Мы с мужем копили на Жигули, красили забор в голубой цвет, заправляли холодильник до отвала. И снова — стук.
Открываю. На пороге она. Постаревшая, в полинявшем платке. Опять не «здравствуй», а:
— Пусти переночевать…
Сашка высунулся из-за моей спины:
— Мам, это кто?
— Я твоя бабушка, — бухнула она, будто гром среди ясного неба.
— Правда? — испуганно сморщился ребёнок.
— Иди, — прикрыла я его ладонью. — Поговорим позже.
Оказалось, её муженёк оказался жуликом. Уговорил продать комнату в коммуналке, пообещав хату под Питером. А сам с деньгами — как сквозь землю провалился. Теперь она тут — перед той, кого когда-то выставила в осеннюю слякоть.
— Ты же не выгонишь родную мать? Я тебя растила!
— Растила? — я чуть не задохнулась от смеха, горького, как полынь. — Меня Агафья Степановна на ноги ставила. А ты сбежала, как крыса с тонущего корабля. И теперь хочешь в мой дом?
Два дня она жила у нас. Я кормила её щами, стелила постель на раскладушке. А потом позвонила тётке Любе в деревню — там как раз искали кухарку в столовую при лесопилке. Мать уехала. Но не тихо. Орала на весь подъезд, будто я ей жизнь сломала:
— Чёртова дочь! Пусть тебе пусто будет!
Я стояла на крыльце, кутаясь в бабушкин платок. Не кричала в ответ. Потому что давно всё внутри перегорело, как угли в печи.
Да уж… Как это — исчезнуть на годы, а потом явиться и требовать любви, словно сдачи в магазине? Будто можно стереть обиды, как мел с доски. Но я уже не та девочка, которую можно выбросить, как битую чашку.
Я теперь сама мать. И знаю — любовь не рвётся, как гнилая нитка. И мой Сашка никогда не уснёт, гадая, зачем он нужен тем, кто обязан его беречь.
Нет, я не чёртова дочь. Я просто больше не дверь, в которую можно ломиться, когда за окном мороз. Пусть идёт своей дорогой — может, там её ждёт то, чего она так и не смогла дать мне.
