Вернулась я домой раньше обычного и застала свекровь за глажкой моих вещей — теперь даже бельё оставлять в квартире страшно.
Никогда не думала, что она человек плохой. Напротив, всегда уважала её — как мать моего мужа, как женщину, вырастившую хорошего сына. Но уважение — не повод вторгаться в чужую жизнь без спроса. И вот я стою посреди своей же квартиры, онемев, глядя, как она утюжит мои шёлковые платья, а её подруга степенно попивает чай из моей любимой кружки. И внутри поднимается крик — от обиды, от бессилия, от ярости.
С самого начала я знала: переезжать к ней нельзя. Муж уговаривал — мол, и деньги сэкономим, и помощь под боком. Но я чувствовала — мы с ней слишком разные. Пусть она хлопотунка, чистюля и душа компании, я не смогу жить под её крышей на её условиях. Остались в моей квартире. Я настояла не сдавать её, чтобы был запасной вариант. Муж сначала ворчал, но потом согласился: своя территория, свои правила.
Свекровь заходила часто. Слишком часто. Пока это было в нашем присутствии — терпела. Она была как ураган с тряпкой — видела каждую пылинку, каждый неубранный носк, пятнышко на плите. То бежала отмывать духовку, то скребла стены, где я и следов-то не замечала. Муж уговаривал: «Мама, отдохни», — но ей будто неведома усталость.
Я мирилась. Работа, подработки, быт — сил едва хватало. Пусть моет ванную хоть три раза — лишь бы не трогала меня. Порой капризничала — просила то редкие продукты, то возмущалась немытой сковородкой. Но это ещё можно было пережить.
А потом случилось то, что разделило всё на «до» и «после». Отвозила документы по работе, и проезжающая машина окатила меня грязной водой с ног до головы. В офис позвонила — велели ехать домой: в таком виде нечего делать на людях.
Захожу в квартиру, слышу голоса. Сердце ёкнуло — муж, наверное, тоже вернулся? Но нет: свекровь. С подругой. На гладильной доске — мои вещи. Мои дорогие шёлковые платья, которые я стираю только руками, бережно. А она их гладит. Обычным утюгом. Подруга что-то рассказывает, смеётся, не замечая, как у меня подкашиваются ноги.
— Как вы зашли? — выдавливаю я.
— А что, мать не может навестить сына? — пожимает плечами. — Ключ-то у меня есть.
Ключ, который дал ей мой муж — «на всякий случай». Но как объяснить, что «всякий случай» — это не потоп и не война, а её желание перебрать моё бельё? Что теперь я боюсь заглядывать в шкаф — вдруг она уже там копала? Что мне противно от мысли, что чужие руки трогали мои вещи?
Ушли они не спеша, даже обиженно. А я потом долго сидела в ванной, разглядывая испорченное платье, и не понимала, что болит сильнее — ткань или моя гордость.
Наутро сменила замок. Мужу сказала чётко: больше ключей никому. Даже камеру в прихожей подумываю поставить — чтобы хотя бы знать, кто приходил, пока меня не было.
Теперь в своей квартире я не чувствую себя дома. Дело не в грязи или утюге. Дело в том, что у меня отняли право на личное. И самое страшное — муж даже не видит проблемы…
