Мне едва исполнилось пятнадцать, когда мама холодно сообщила, что выходит замуж за другого. А меня — свою единственную дочь — без раздумий отправила к бабушке в старую хрущёвку. Я мешала её «новому счастью». Ни писем, ни звонков, ни рубля помощи. У неё был новый муж, новая жизнь, а у меня — бабушкины дрожащие руки да пенсия, которой хватало лишь на хлеб и молоко. Но бабушка любила меня так, будто я была её единственным сокровищем. Делила со мной последнюю картошку, обнимала, когда я плакала, шептала: «Всё пройдёт, солнышко».
Когда бабушки не стало, я училась на втором курсе пединститута. Похороны, тоска, тишина. Но одна мысль грела — квартира теперь моя. Не по закону, а по праву любви. Эти стены помнили, как меня впервые обняли по-настоящему.
Прошли годы. Я почти забыла про мать — как про страшный сон. И вдруг — стук в дверь. Передо мной стоит она. Ни «привет», ни «как живешь». Только требование:
— У нас с мужем тесно в однушке. А у тебя трешка. Давай меняться. Ты же моя кровь!
Глядела на неё, и внутри пылало:
— Ты отказалась от меня тогда. Почему сейчас я тебе что-то должна?
— Я твоя мать! — взвизгнула она. — И я заберу эту квартиру! Как ты можешь быть такой чёрствой?
Я захлопнула дверь. Думала — конец. Но нет.
Прошло ещё семь лет. Я замужем, воспитываю сына. С мужем платим ипотеку, клеим обои на выходных, смеёмся над глупостями. И снова звонок.
Открываю — она. Постаревшая, с потухшим взглядом. Опять не «здравствуй», а:
— Пусти переночевать?
Сын выскочил в прихожую:
— Мам, кто это?
— Я твоя бабушка, — выпалила она.
— Правда? — нахмурился ребёнок.
— Иди, зайчик, я потом расскажу.
Остались вдвоём. Оказалось, её муж оказался жуликом. Уговорил продать квартиру, обещал купить дом под Питером — а сам с деньгами испарился. Теперь она приползла ко мне — к той, которую когда-то вытолкнула из своей жизни.
— Ты же не выгонишь родную мать? Я тебя растила!
— Растила? — я едва не задохнулась от горечия. — Меня вырастила бабушка. Ты променяла меня на мужика. А теперь хочешь мой дом?
Она прожила у нас два дня. Я накормила её борщом, дала чистую подушку. Потом позвонила её сестре в Вологодскую область — та как раз искала кухарку в местный санаторий. Тётя согласилась. Мать уехала. Но не тихо. Орала на весь подъезд:
— Бессердечная ты дочь! Будь ты проклята!
Я молчала. Потому что кричать сил не было. Потому что я давно простила. Но впустить обратно — другое.
Разве можно просто прийти спустя годы и ждать любви, будто не бросала? Будто боль — это пыль, которую можно смахнуть рукой? Но я теперь не та девочка, которую можно предать и забыть.
Я — мать. И знаю, что значит любить. И мой сын никогда не узнает той боли, что знала я. Так что — нет. Я не бессердечная. Я просто больше не спасательный круг. Пусть тонет одна.
