Я вышвырнул старый рюкзак мальчишки на кафель и уставился на него пустым взглядом.
Уходи, сказал я. Ты мне не сын. Марина умерла. Я тебе ничего не должен. Исчезни.
Он не заплакал. Не стал спорить. Тихо опустил голову, подобрал потрёпанную сумку и вышел. Без единого слова.
Десять лет спустя, когда правда наконец настигла меня, я бы отдал всё, чтобы вернуть время назад.
Меня зовут Дмитрий. Мне было тридцать шесть, когда моя жена Марина скоропостижно скончалась от инсульта. Она оставила после себя маленькую квартиру и двенадцатилетнего мальчика по имени Артём.
Артём не был «моим». Так я себе твердил. Он был её ребёнком от отношений, о которых она никогда не говорила. Когда я женился на Марине в двадцать шесть, мне казалось, что поступаю благородно. Меня восхищала её сила. Она пережила разрыв, одна выносила беременность и растила сына без помощи. Я произнёс красивые слова: «Я принимаю её и её сына». Я сказал их вслух. Но не сердцем.
Любовь из одного лишь долга не живёт. Она истончается. Холодеет. Становится маской, которую носишь, пока нитка не порвётся.
Я кормил Артёма. Покупал форму. Ходил на собрания, когда просила. Делал всё, что положено отцу. Но делал это, как клерк, ставя галочки. В тишине я признавался себе: он груз, который я несу ради Марины.
Когда Марина умерла, нитка порвалась. Последний узел, связывавший меня с мальчишкой, развязался. Он оставался тихим, почтительным, будто старался не занимать места. Держал дистанцию даже в одной комнате. Может, он уже знал, что я никогда не пускал его внутрь.
Через месяц после похорон я произнёс самое страшное в своей жизни:
Убирайся. Выживешь или нет не моя забота.
Я ждал слёз. Мольбы. Он не дал ни того, ни другого. Ушёл, не оглянувшись. А я не почувствовал ничего. Ни вины, ни жалости. Лишь пустоту там, где должно биться сердце.
Я продал старую квартиру. Переехал. Дела пошли в гору. Бизнес процветал. Встретил другую. Без детей, без прошлого ничего не усложняло жизнь. Я выстроил аккуратный ритм: деньги, ужины, сон, повтор. Иногда мелькала лёгкая, как мотылёк у окна, мысль: «Куда подевался Артём? Жив ли?» Но я не открывал окно, чтобы впустить её. Со временем и это исчезло.
Куда девается двенадцатилетний мальчишка без родителей? Я не знал. Говорил себе, что мне всё равно. В самые чёрные моменты даже думал: «Если его больше нет может, так и лучше. Хотя бы обузы не осталось». Теперь эти слова заставляют меня содрогнуться. Тогда же они казались чистотой и правдой. А были просто жестокостью.
Прошло десять лет.
В четверг раздался звонок. Незнакомый номер.
Дмитрий Сергеевич? спросил голос. Не могли бы вы посетить открытие галереи «ТАП» на Тверской в субботу? Один человек очень надеется на вашу встречу.
Я уже хотел бросить трубку. Я не разбираюсь в искусстве. Не хожу на выставки. Но прежде чем я положил телефон, голос добавил:
Разве вы не хотите узнать, что стало с Артёмом?
Это имя ударило в то место, что, как мне казалось, уже окаменело. Я не слышал его вслух десять лет. Рука замерла над экраном. Я сглотнул.
Приду, ответил я.
**Галерея**
Просторное белое помещение, вычищенные стены, глянцевый пол. Люди двигались медленно, перешёптывались, выглядели серьёзно. Полотна висели ровными рядами. Многие масло, густые мазки, глубокие тона, какая-то отстранённость, отталкивающая зрителя. Я читал таблички. Снова и снова встречал одни и те же буквы: ТАП.
Инициалы жгли. Я не понимал почему.
Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич.
Я обернулся. Передо мной стоял высокий, худощавый молодой человек в простой одежде. Его тёмные глаза смотрели спокойно, как смотрят на прилив гадая, отходит он или наступает.
Это был Артём.
Не тот мальчик, которого я выгнал в ночь. Он был собран, сдержан, тих в движениях. В нём чувствовалась какая-то внутренняя тяжесть, как у дерева, научившегося стоять в бурях.
Ты начал я. Как?
Он мягко прервал. Голос низкий, прозрачный, как лёгкий стук по стеклу.
Я хотел, чтобы вы увидели, что оставила после себя моя мать. И от чего вы отвернулись.
Он подвёл меня к большому холсту, накрытому красной тканью.
Это называется «Мать», сказал он. Я никогда никому его не показывал. Сегодня для вас.
Я откинул ткань.
Марина смотрела на меня с больничной койки. Бледная кожа. Мелкие морщинки у губ. Глаза, в которых ещё теплилась отвага. В руке фото: мы втроём с нашей единственной совместной поездки, неуклюжие, но почти улыбающиеся, с солнцем на лицах. Ноги подкосились. Я ухватился за раму, чтобы не упасть.
Артём не повысил голоса.
Перед смертью она вела дневник, сказал он. Я всегда знал, что вы меня не любите. Но думал, что однажды попробуете. Надеялся, как ребёнок надеется на дождь.
Он сделал паузу. Его следующие слова разорвали воздух между нами.
Я не чужой сын.
Я перестал дышать. В зале стало слишком тихо.
Да, продолжил он. Я ваш. Она была уже беременна, когда встретила вас. Сказала, что ребёнок от другого, чтобы проверить ваше сердце. Потом не знала, как открыть правду, не потеряв вас. Я нашёл её дневник на чердаке, завёрнутый в старый сарафан.
Стены поплыли. Пол накренился. То, что я совершил, оказалось не просто уродливым оно изменило форму. Я не выгнал ребёнка, которого считал обузой. Я отринул свою кровь.
Артём стоял передо мной. Не злорадствовал. Не обвинял. Ничего не просил. Просто смотрел с правдой, которая была тяжела сама по себе.
Я опустился в кресло в углу. Шум голосов и шагов слился в фон. Его фразы резали, как ножи.
*Я твой сын. Она боялась, что ты остане
