Двадцать лет вместе. Двадцать лет одной фамилии, одной прописки, одной дороги до завода. А теперь — раздельные столы. Не просто разные тарелки — разные холодильники. Разные кастрюли. Даже сахар у каждого свой. Вот до чего докатились.
Сначала были крики — громкие, с битьём посуды и хлопаньем дверей. Потом — примирения, вялые и безрадостные. А потом… тишина. Она спала в бывшей кладовке, где когда-то хранились банки с огурцами. Он — в спальне, оставшейся от времён, когда ещё были «мы». Теперь же — просто два человека, делящие одну хрущёвку.
О разводе речи не шло. К чему? И так всё ясно. Он жил своей жизнью. Она — своей. Он ездил один в санаторий под Рязанью, где познакомился с женщиной. Галина. Добродушная, спокойная. Она слала ему смс. Он отвечал. Там были слова, которых дома не слышал: «понимаю», «жду», «не болей». Ему казалось, что в жизни наконец появился свет.
А она… Она просто молчала. Стояла у окна. Гладила рубашки. Возвращалась с работы и не включала радио — чтобы не мешать. Готовила себе отдельно — гречку, винегрет, иногда селёдку. Говорить было не о чем. Когда всё сказано, остаётся только тишина. А в ней — боль, которую уже не хочется ни делить, ни лечить.
И вот одно утро. Самый обычный день. Январь, лёгкий морозец, за окном снег хрустит под ногами. Она встала раньше. На кухне — холодно. Накинула потрёпанный халат с оторванной пуговицей, зажгла конфорку. Поставила маленькую сковородку, ту самую, что купили ещё при переезде. На ней — одно яичко. Аккуратное, с жёлтеньким сердечком посередине. Как намёк. Как отголосок.
Она стояла у плиты, худенькая, с неудачной покраской волос, и смотрела, как белок медленно застывает по краям. И вдруг в дверях кухни появился он. Сонный, небритый, с кружкой в руке. Хотел заварить чаю. Ничего особенного.
Но её взгляд был другим. Грустным. Тихим. Без упрёков, без претензий. Почти детская просьба. Чуть приподняв сковородку, она спросила:
— Возьмёшь яичко?
Так просто. И так страшно.
Он замер.
Будто обдали ледяной водой: воспоминания нахлынули, как волна. Коммуналка на окраине Питера. Один матрас. Одна кастрюлька. Яйцо — пополам. Одна вилка, один стакан. И она — девчонка с косичками, смеющаяся, подбегающая к нему в халатике в горошек. И её голос: «Ешь, пока горячее!»
Тогда её глаза светились, а не болели. Как у весёлой лошадки с чёлкой. Лёгкая, влюблённая, озорная. А он — счастливый. Без копейки за душой, но с уверенностью, что всё только начинается.
А теперь — два холодильника. Две кровати. Две судьбы.
Он поставил кружку на стол. Подошёл. Аккуратно взял у неё сковородку и вернул на плиту. А потом — обнял. Крепко. Молча. Бережно.
Она не сразу поняла. Застыла. Даже дыхание замерло.
Он прошептал:
— Прости. Не знаю, что на меня нашло. Будто туман в голове. Как в дурном сне. Но я очнулся. Только сейчас. Прости.
Она не ответила. Просто упёрлась лбом ему в грудь. А он… может, плакал. Она не видела. Он был высокий, а она — маленькая. И ей не нужно было видеть. Она чувствовала.
А на плите так и осталось то самое яичко. Одинокое, с золотистым желтком, в старенькой сковородке.
Жизнь — штука странная. Иногда всё рушится. Но иногда — вдруг вспоминается. Сердце помнит то, что ум забыл. Порой хватает одного взгляда. Одного вопроса. Одного яичка.
Иногда любовь — это просто уменьшительное. Кажется маленькой. Словечко, жест, сковородочка. Но она — огромна. Просто спряталась в быту, в усталости, в молчании.
И если однажды она выглянет, совсем крохотная, — хватай её. Держи. Потому что она — и есть самое важное.
