**Когда предательство отзывается эхом — история одной любви и прощения**
Сегодня хочу записать историю, которая случилась с нашими соседями — Зоей и Иваном.
Зоя ковырялась в огороде, выпалывая сорняки, когда к ней подошла соседка Людмила. Та, будто невзначай, бросила:
— Зоя, а твоего Ивана чем кормишь? Он, между прочим, у Любови Степановны ужинает…
Зоя застыла. Руки сами разжались.
— Людмила, ты что городишь?!
— А вот что. Сама видела, — ехидно ухмыльнулась соседка. — Вчера к учительнице зашла, сына своего обсудить. Подошла к окну, а твой Иваныч за столом у неё сидит, будто родной. Я постучала — он под стол как шмыгнет.
— Врёшь. Не верю, — отмахнулась Зоя, но дрожь пробежала по спине.
— Да на кой мне врать? Не веришь — как хочешь. Только потом не жалуйся.
Зоя сделала вид, что не поверила, но осадок остался. К тому же, Иван последние дни от ужина отказывался. Третий день подряд приходит: «Устал, есть не хочу». Ни супа, ни картошки.
В тот вечер, когда муж рано лёг спать, Зоя не могла уснуть. В лунном свете разглядывала его лицо и гнала мысли прочь. «Не может быть. Не может…»
Через день Ивана опять не было. Ужин остыл. Зоя, не выдержав, накинула платок и побежала к дому Любови Степановны.
У калитки она замерла. В доме тихо. Только в прихожей свет. Но что за куртка висит в коридоре? Похожа… Очень похожа на Иванову. И тут её осенило. Дочка Светка недавно научилась вышивать и, гордясь, расшила папину подкладку ромашками. Зоя подошла и, дрожа, вывернула куртку. Крошечные цветочки впились в глаза, как нож. Сердце застучало, будто вырвется. Ноги подкосились. Она опустилась прямо на пол. Слёзы хлынули сами.
Через минуту в коридор вышел Иван. Растрёпанный, виноватый.
— Зоя… ты не так поняла…
— Ты что, здесь географию учишь? Или уроки до ночи затянулись? — Зоя встала, и в голосе у неё было больше горя, чем злости. — А я, дура, верила, что ты устаёшь… А ты тут с ней за столом сидишь! Да ещё и под стол прячешься, когда застукают!
Иван бросился за ней, но она уже бежала через улицу.
— Зоя! Давай поговорим! Люди же видят!
— Пусть смотрят! Я по чужим постелям не прыгаю! Мне стыдиться нечего! А вот тебе с ней — должно быть стыдно!
Любовь Степановна считала себя не от мира сего. В деревне жила временно, свысока смотрела на соседей. Ей не интересны были ни местные, ни быт, ни даже ученики… пока не сломалась ступенька на крыльце. Тогда она расплакалась прямо у порога. Иван проходил мимо, помог, починил. Потом — остался на чай.
С этого всё и началось.
Сначала — печенье из магазина. Потом — котлеты. Потом — долгие разговоры за столом. Любови Иван был не интересен, но и одной сидеть не хотелось. А он… Он гордился. Учительница! С ним чай пьёт!
Но теперь всё вылезло наружу.
Зоя рыдала в подушку. Дети — девятилетняя Светка и шестилетняя Оля — приползли к ней и тоже заплакали. Просто потому что плакала мама.
Развод? А куда идти? Родных нет. В деревне — одни пересуды. Работы — копейки.
Иван мучился. Не подходил к Зое несколько дней. Жил, как чужой. Сам варил, стирал. Пытался извиняться, клялся — но Зоя не слушала.
— Иди к своей училке. Я тебе не пара.
— Зоя… ради детей…
— Не прикрывайся детьми! Ты потерял на это право!
Прошло два месяца. Школа кончилась. Любовь Степановна уехала. Собрала вещи и исчезла. В доме Зои и Ивана стояла гробовая тишина.
Август. Последние деньки лета. Дети играли во дворе.
— Светка! Олька! — позвала Зоя из окна.
Девочки вбежали в дом. Мать протянула узелок:
— Отнесите папе в поле обед.
Светка с Олькой помчались. Трактор Ивана стоял посреди поля. Дети махали руками.
— Папа! Мама передала!
Иван вышел, будто очнулся.
— Мама?! Передала?!
— Вот! — Светка протянула узелок. — Там котлеты и хлеб.
Иван присел, разложил еду, вдохнул запах свежего хлеба. Глаза застила туман.
— Пап, ты плачешь?
— Нет, это солнце… слепит…
Вернувшись вечером с букетом полевых цветов, Иван подошёл к жене.
— Прости меня, Зоя. И спасибо.
— Раз не простила бы — не кормила бы, — впервые за долгое время Зоя улыбнулась.
Прошло девять месяцев. В семье родился Алёшка. Крепкий, розовощёкий, с отцовскими глазами.
А Иван? Иван больше ни разу даже за солью к чужим не заходил.
Теперь он точно знал: в его избе — самое дорогое, что у него есть.
