Этот забор единственное место, которое не прогоняет меня. Порой мне кажется, что я привязался к нему, как когда-то к дому
Люди проходили мимо: кто спешил, кто плелся неспешно, но почти никто не останавливался.
«Я уже не считаю дни. Если каждый из них одинаков, если всё начинается и заканчивается одинаково, цифры теряют смысл. Здесь, у этого ржавого забора, утро отличается от вечера лишь тем, как падает фонарный свет. Дождь и ветер стали привычными, как голод и тишина. И всё же я не ухожу. Этот забор единственное место, которое не прогоняет меня. Иногда мне кажется, что я прикипел к нему, как когда-то к дому. Но, может, я всё ещё жду чего? Не знаю.»
Он сидел на узкой полоске земли между шатким забором и тротуаром. Шерсть свалялась, потускнела, под лапами грязь смешалась с водой, а дождь медленно стекал по ржавым прутьям. Люди проходили мимо: кто-то спешил, кто-то шёл медленно, но почти никто не останавливался. Если и бросали взгляд, то лишь на мгновение усталый или равнодушный. Для них он был просто ещё одной собакой, брошенной на улице.
Но он помнил другой мир. Мир, где утро начиналось с запаха свежего хлеба. Маленькую кухню, где он вертелся под ногами, пытаясь дотянуться до стола. Тёплую печку зимой и смех хозяйки, когда он путался у неё под ногами. Ласковую руку, которая просто так гладила его по голове.
Всё изменилось постепенно. Сначала лишь редкие, холодные взгляды. Потом миска, которая всё чаще оставалась пустой. Крики, грубые слова, толчки. И однажды он оказался за порогом. Без прощания, без объяснений. Просто дверь захлопнулась, и он остался снаружи.
«Я думал, это ошибка. Думал, вот-вот позовут. Но дверь не открылась.»
Жизнь на улице стала школой, где уроки давались ценой синяков и ссадин. Он научился прятаться от палок, избегать камней, находить крошки у магазинов. Иногда удавалось стащить кусок хлеба или выпросить кость у редкого доброго прохожего. Но даже когда он ловил чей-то взгляд, всё равно надеялся: «Может, это тот, кто скажет: Пойдём домой?»
Тот день был холодным и промозглым. С утра лил дождь, ветер рвал с деревьев последние листья. Он сидел, свернувшись клубком, чувствуя, как холод проникает в каждую кость. И вдруг услышал шаги. Женщина в стареньком пальто шла медленно, неловко, будто сама не знала, куда идёт. Увидев его, остановилась.
Боже малыш, кто же тебя так? прошептала она.
«Ты смотришь на меня иначе. Не так, как те, кто проходит мимо. Твои глаза тёплые, как у той женщины, которую я когда-то называл хозяйкой.»
Она присела и не сразу протянула руку. Достала из сумки кусок хлеба и колбасы.
На, ешь.
Он осторожно сделал шаг вперёд, будто боялся, что земля исчезнет у него под лапами. Взял еду и стал медленно жевать, каждый кусочек тщательно пережёвывая, словно боясь, что он вдруг исчезнет. Она не торопила, просто сидела рядом и смотрела.
Пошли, тихо сказала она. Там дома тепло. И никто тебя больше не обидит.
«Ты зовёшь Но можно ли верить? А если завтра дверь снова захлопнется?»
И всё же он пошёл. Калитка скрипнула, и они вошли во двор. Старый, облупившийся забор, яблоня с голыми ветками. Из дома пахло супом и свежим хлебом. Этот запах так резко ударил в память, что он застыл на пороге. Женщина постелила на пол старое одеяло, налила чистой воды и поставила миску с тёплой кашей.
Теперь это твой дом, сказала она, осторожно погладив его по голове.
Эту ночь он почти не спал. Лежал, слушал, как она ходит по дому, как скрипит пол, как звенят на кухне кастрюли. Она несколько раз заглядывала, поправляла одеяло и шептала:
Ты дома, слышишь?
«Дом Как же я боялся, что больше никогда не услышу это слово.»
Дни потекли иначе. Теперь он встречал её у двери, принося старый, разлохмаченный мячик. Ложился рядом, когда она пила чай, и слушал её голос, даже если не понимал слов. Шерсть снова стала мягкой, глаза ясными.
Иногда, проходя мимо того самого забора, он останавливался. Смотрел в пустоту, будто там всё ещё сидел его старый я мокрый, голодный, потерянный. Она подходила, клала руку на его шею и говорила:
Пошли домой.
«Да теперь я точно знаю, где он.»
