Давным-давно в одной глухой деревушке под Рязанью жила старушка Анфиса Герасимовна, которую все звали просто баба Фиса. Вечерело, когда она, шаркая валенками, подошла к соседской избе и постучала костяшками пальцев в оконное стекло. Из-за занавески показалось морщинистое лицо соседки Аграфены Ильиничны.
Фисенька, родная, чего на пороге топчешься? Заходи, самовар как раз закипел! крикнула она, но в голосе уже слышалась тревога.
Нет уж, Грушенька, спасибо, дрожал голос Анфисы. Дело у меня к тебе важное. В город мне надо, в рязанскую больницу. С глазами беда совсем ослепла, будто в молочном тумане живу. Доктор наш, молодой еще, руками развел операцию, говорит, срочно надо, а то и вовсе света белого не увидишь.
Аграфена Ильинична засуетилась:
Голубушка, да как же так! Конечно, езжай! За хозяйством твоим присмотрю, за козой Дунькой, за курами. Не тужи, родная!
Анфисе Герасимовне было за семьдесят. Жизнь её, долгая и горькая, как полынь, помотала её по белу свету, но в конце концов привела в эту тихую деревню, в покосившуюся избу, доставшуюся от давно умершей тётки. Дорога в город казалась бесконечной. В тряском автобусе она сжимала потрёпанный саквояж и думала одну и ту же страшную мысль: «Ножом к глазам подступятся… Господи, как же страшно-то!»
В больничной палате пахло лекарствами и стерильностью. У окна лежала молодая женщина, напротив такая же старушка, как она. После обеда, который здесь называли «тихим часом», в палату нагрянули родственники. К молодой пришёл муж с сыном, нагруженные пакетами. К старушке дочь с внучкой, которая звонко смеялась. Анфиса Герасимовна отвернулась к стене и смахнула слезу. Никто не пришёл к ней. Никто не принёс ни яблочка, ни доброго слова.
Утром в палату вошла женщина-врач в белоснежном халате. Голос у неё был тёплый, как самоварное тепло:
Как самочувствие, Анфиса Герасимовна? Настроение боевое?
Терпим, доченька, засуетилась баба Фиса. А как вас величать-то?
Варвара Петровна. А у вас родные есть? Дети?
Сердце старушки сжалось. Она опустила глаза:
Нету, родненькая, Бог не дал…
Врач ласково погладила её по руке и вышла. А Анфиса Герасимовна сидела, будто раскалёнными угольями обожжённая. Ведь это была неправда. Была у неё дочь Варечка.
Много лет назад, в лихолетье, повстречала она фронтовика Пантелея, безногого инвалида. Вышла замуж, родила дочурку. Но муж вскоре умер, оставив её одну с ребёнком. А потом в деревню заехал городской парень Никита бойкий, речистый. Анфиса, изголодавшаяся по ласке, потеряла голову. Когда Никита уезжал, уговорил её бросить всё и ехать с ним: «Оставь дочку матери! Устроимся заберём!»
Она оставила пятилетнюю Варечку у старухи-матери и уехала с любимым на Камчатку. Сначала писала, но потом письма затерялись. Николай лишь отмахивался: «Вот устроимся заберём!» Прошли годы. Детей Бог больше не давал словно в наказание. А потом Никиту в пьяной драке зарезали.
Похоронив мужа, Анфиса продала скудный скарб и поехала назад. Но в деревне её никто не ждал. Мать умерла, а о дочери никто толком не знал. Дом стоял заколоченный. Три дня она ходила по соседям, но тщетно. Плача, уехала в другую деревню, где и жила все эти годы, каждый день каясь перед образом дочери.
В ночь перед операцией баба Фиса не спала. Её осенила странная мысль: «Мою дочку тоже Варей звали… И отчество Петровна…» Но утром её повезли в операционную.
После операции, когда сняли повязку, первое, что увидела Анфиса Герасимовна, медсестру, ставившую на тумбочку пакет: «Вам Варвара Петровна передала. Говорила, витамины нужны».
Через два дня врач пришла с конвертом в руках:
Добрый вечер, мамочка, тихо сказала она.
Доченька? выдохнула старушка. Это правда ты?
Это я, твоя Варечка. Я тебя так долго искала!
Она опустилась на кровать и обняла окаменевшую мать. Оказалось, взяв историю болезни, Варвара Петровна обратила внимание на фамилию Пантелеева, как у неё до замужества. Муж-кардиолог, Матвей, сделал генетический тест.
После выписки мы забираем тебя к себе. У нас двое детей твоих внуков. Ты дома, мама.
Эту ночь Анфиса Герасимовна не спала от счастья. Жизнь её наладилась. Дочь простила её, и в этом прощении была вся её горькая, но светлая старость.
