Эх, знал бы, чем всё обернётся…
Автобус трясло на колдобинах. Водитель ругался сквозь зубы, объезжая лужи, а то и вовсе выскакивал на встречку. Народу в салоне — раз-два и обчёлся, будний день всё-таки.
Сергей смотрел в окно на грязный, подтаявший снег. Ещё немного — и весна вступит в права, а там и лето не за горами. На очередной яме автобус качнуло, и водитель гаркнул что-то непечатное.
— Колёса повылетают скоро!
Наконец впереди показалась кладбищенская ограда, за ней темнели ряды крестов и памятников.
Каждый раз, приезжая сюда, Сергей чувствовал тяжёлый ком в груди — будто сама жизнь напоминала: всё конечно, и его черёд тоже подойдёт. Приезжал не от сердца, а по долгу. Так положено — навещать родных в памятные даты. Ему стало стыдно за эти мысли, и он шумно выдохнул.
Автобус остановился у ворот. Двери со скрипом распахнулись, пассажиры высыпали наружу, разминая затекшие ноги. Народ сразу потянулся к лоткам с цветами вдоль забора. Сергей медленно прошёл мимо, высматривая живые. От ярких искусственных букетов рябило в глазах. В конце ряда сидела бабушка, а перед ней — ведро с алыми гвоздиками.
Купил четыре и зашагал внутрь. Дорожки утопали в воде. Обходил лужи, но снег по краям тоже хлюпал под ногами. Поздно вспомнил, что надел старые зимние ботинки.
Он дошёл почти до леса и свернул влево. Могилу жены нашёл сразу — по кресту. «Пора памятник ставить. Или подождать? Пусть сын потом один на двоих сделает…» Временных крестов вокруг уже почти не осталось. Взгляд скользнул по рядам — сколько новых могил с осени…
Перешагнул низкую оградку, встал в снег, притоптал его. Ноги промокли.
— Здравствуй, Ольга.
С выцветшей фотографии в рамке ему улыбалась жена. Этот снимок он любил больше всего. Запомнил её такой, хотя здесь ей всего тридцать пять.
Вспомнил тот день рождения. С утра сбегал за цветами, а когда вернулся, Оля уже нарядилась в новое платье. Он подарил ей золотые серёжки — она сразу надела их и сияла. Он успел запечатлеть этот момент. Как будто вчера…
— С днём рождения. Тебе бы пятьдесят пять сейчас… — Сергей прикинул, куда положить гвоздики.
Вся могила была утыкана искусственными цветами — не выгорели, не истрепались, будто их только вчера принесли.
Он наклонился, вытащил из снега жёлтую веточку у самого креста, воткнул её пониже. На освободившееся место положил гвоздики. Земля мёрзлая, стебли не воткнёшь, но снег растает — цветы всё равно упадут. Они смотрелись скромно на фоне кричащих пластиковых бутонов. Зато живые.
— Скучаю. Но часто приезжать не могу. Прости, не сердись. Я бы здесь лежал, а не ты… А жизнь распорядилась иначе.
Он говорил долго, делился новостями, глядя на портрет, пока ноги совсем не замёрзли. Тишину разрывало карканье ворон. От этого становилось ещё тоскливее.
— Пойду, Оленька. Ботинки промочил — а ругать некому. После Пасхи приду, когда сухо будет. Тогда и могилу приберу, новую фотку принесу — такую же. Красивая тут у меня… Прости за всё. — Вздохнул, перешагнул оградку и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
На остановке уже ждали автобуса. Когда он наконец сел в салон, пальцев ног уже не чувствовал.
Дома еле разулся, поставил чайник, выпил два стакана чая с мёдом. Натянул сухие носки, включил телевизор и лёг на диван. Шёл какой-то фильм. От чая разморило, глаза слипались…
***
Катя пришла на стройку после училища. Молодая, глаза — как озёра, на носу веснушки, а улыбка — будто солнце из-за туч. Сергей не мог на неё не смотреть. Жена дома, сын в третьем классе — а он будто приворожённый. И что делать, если она всё время на глазах?
Как-то перед Новым годом они встретились на остановке. Катя куталась в воротник, в глазах отражались огни фонарей. Сергей украдкой поглядывал на неё. Когда подошёл автобус, он протиснулся следом и сел рядом.
— Здравствуй, Катюша. Домой?
— Ага. А ты?
— Тоже. — Помолчал. — Ёлку уже нарядили?
— Нет. Отец всегда живую брал. Лежала на балконе, а тридцатого декабря всей семьёй украшали. Запах тогда по дому… И сразу праздник!
— Так сегодня же тридцатое. У тебя на балконе ёлка? — не удержался Сергей.
Катя звонко рассмеялась. Он не мог оторвать взгляд.
— Родители далеко, а у меня искусственная. Сейчас приду — соберу, развешу шары. Обязательно конфеты повешу — мама так делала. Потом чай попью, любоваться буду. — Снова засмеялась.
Сергей ярко представил комнату, ёлку, Катю, тянущуюся к верхушке… А на кухне — шумящий чайник…
— А можно я с тобой? В гости? — неожиданно вырвалось.
— Зачем? — она растерялась.
— Ёлку помогу нарядить. Чай попьём. — Сам удивился своей наглости.
Что она сейчас подумала? Он поспешно добавил:
— Ты так рассказываешь… У меня дома ёлку две недели назад жена с сыном нарядили. Пришёл — а она уже готова. Сын не вытерпел. А мне так хочется праздника…
— Ну ладно. Поехали, — просто сказала Катя, глядя на него своими большими глазами.
Он быстро собрал ёлку, они весело украшали её, смеясь и толкаясь. Будто знали друг друга сто лет. Потом пили чай… Уходить не хотелось.
А в новогоднюю ночь он снова пришёл к ней. Не помнил, что соврал жене. Нет, помнил. И помнил, как Оля посмотрела на него — будто всё поняла. Но ничего не мог с собой поделать. Катя затягивала, как водоворот.
Стал приходить к ней. Катя не спрашивала ни о чём. Лишь иногда в её глазах мелькала грусть. Такую же он видел у Оли, когда возвращался домой.
Однажды Сергей шёл домой, решив во всём признаться. Так больше нельзя. Зна”И теперь, стоя перед её фотографией, он понял, что самое страшное наказание — не боль, а пустота, которая остаётся, когда больше некому прощать.”
