Как я перестал быть жилеткой для взрослых детей
Меня зовут Пётр Соколов, и живу я в Рыбинске, где Ярославская область прячет свои провинциальные улочки под кронами лип, помнящих ещё царские времена. Я не бедствую. Не олигарх, конечно, но за жизнь скопил кое-что: дом с резными ставнями, дачу у Волги, старенькую «Ладу», да подушку безопасности в сберкнижке. С женой Натальей мы отдавали детям последнюю копейку, оставляя себе объедки. Жертвовали собой, свято веря, что так и надо. Но со временем прозрел: благодарность за подвиги родительские — роскошь редкая. Чаще вырастают не дети, а дармоеды.
Трое у нас: Сергей, Ярослава и Вадим. Взрослые, казалось бы. Старшему Сергею под сорок. А парадокс — все трое вечно в яме, вечно «без пяти крах». Первым начал Сергей. Амбиций — море, да вечно всё не слава богу: работа дурацкая, шеф самодур, клиенты хамы. Я ему и машину первую приобрёл, и на ипотеку дал, и на ремонт, и на лечение жены его, и просто «до зарплаты». Отдавал, ведь отец. Ведь люблю. Как скажешь «нет» кровиночке?
Ярослава — наша барышня, ветреная артистка. Браки сыпались как карточные домики, работа — не дольше чемоданного настроения. Звонила, всхлипывая: «Пап, за квартиру просрочка…», «Пап, коллекторы звонят…», «Папочка, ты же не оставишь?» И не оставлял — переводил, спасал, утешал через сотовый экран. Вадимка же мнил себя бизнес-гуру. «На дядю» пахать — ниже достоинства. Я финансировал его стартапы: первый — провал, второй — крах, третий — пшик. Потом кредиты, потом просто «на хлеб». Давал, давал, давал.
Когда Наталья умерла, остался одинокий старик. Дети примчались на похороны — обняли, поплакали в платочки. А через неделю — звонки. Ярослава: «Пап, знаю, тебе тяжко, но адвокат дорогущий…» Сергей: «Пап, ты теперь один — подкинь на лечение зуба». Вадим: «Пап, мама бы помогла». Переводил не от щедрости — от страха тишины. Хоть голос в трубке, хоть формальное «спасибо», хоть иллюзия нужности. Но «спасибо» исчезло — только просьбы, как град по жести.
Сбережения таяли. Стал считать каждую копейку в «Пятёрочке», отменил поездку к другу в Ярославль, носил куртку с потёртыми локтями — «ещё послужит». И вдруг осознал: дети не спрашивают про мой кашль, про бессонницу, не зовут на шашлыки. Только смс: «Пап, срочно пять тысяч…», «Пап, верну к пятнице» — не вернул никто. «Пап, ты же крепыш». Однажды ночью, сидя на кухне с остывшим чаем, понял: кончился. Не силы — вера. Стал для них говорящим банкоматом с седыми висками.
Написал три письма той же ночью. Коротко, без сантиментов: «Люблю вас. Отдал всё. Теперь ваша очередь. Ни копейки больше. Вы взрослые. Я теперь просто отец, не спонсор. Надеюсь, позвоните просто так». Ответов не ждал, но они пришли. Сергей — тишина. Ярослава взорвалась: «Спасибо, папочка! Кинул сироток!» Вадим позвонил. Молчал, потом выдавил: «Прости. Ты прав. Даже не спросил, как твоё давление». Голос дрожал — впервые услышал в нём человека.
Прошло полгода. Теперь ем селёдку под шубой, а не доширак. Купил дублёнку — первую за десятилетие. Записался в клуб ветеранов — рисую берёзы акварелью. Живу для себя без стыда. На день рождения пришёл Вадим. Без намёков, с тортом «Прага». Сказал: «Устроился менеджером. Хочу, чтоб гордился. Не деньгами — мной». Заплакал — не от горечи, а от гордости.
Привыкли они к папе-кошельку. Я был их вечным должником за подаренное детство. Но устал быть платёжным терминалом. Сергей с Ярославой молчат — то ли злятся, то ли стыдятся. Но я больше не жду их жадных звонков. Есть у меня дом, мольберт, краски и тихая радость. Вадим дал надежду, что дети могут стать людьми, а не пиявками. Я больше не банкомат — отец, который хочет, чтобы его любили без рублёвого эквивалента. И впервые за годы дышу полной грудью.
