Сегодня, ровно год, как я перестал быть рабом своих детей. Всю жизнь я был для них слугой, пока в 48 лет не понял, что жив.
Я сидел на потрёпанном диване в нашей пермской хрущёвке, глядя на облезлые обои, которые мы с Аней клеили ещё когда Лёша был грудным. Руки, исчерченные морщинами и шрамами от кухонных ножей, беспомощно лежали на коленях. Я был отцом трёх детей, мужем, который считал, что семья — это крест. Но в тот вечер до меня дошло: я не отец, не муж, а дворник в собственном доме.
Мои дети — Лёша, Даша и Таня — были моей религией. С их рождения я забыл, что значит хотеть чего-то для себя. Подъём в пять утра, чтобы нажарить блинов, сборы в школу, бесконечные родительские собрания, починка сломанных игрушек и своих же нервов. Когда Лёша сломал ногу в третьем классе, я спал в больнице на стуле две недели. Когда Даша захотела в музыкалку, я три месяца брал ночные смены на заводе. Когда Таня потребовала новый телефон, я продал дедовые часы. Никто не спрашивал, чего хочу я. Моя роль была — отдать всё, даже если мне не оставляли ни крохи.
Жена, Аня, не церемонилась. Придёт с работы, уткнётся в сериал и ждёт, когда я подам ужин. «Ты же отец, тебе положено», — бросала она, если я осмеливался просто прилечь. Я молчал, закусывал губу и крутился, как сайгак в степной пыли. Дети взрослели, но просьбы не кончались: «Пап, купи кросовки», «Пап, отремонтируй ноут», «Пап, дай пять тысяч на концерт». Я выполнял, будто робот, даже не замечая, как мимо проносится моя жизнь.
К сорока восьми я стал призраком. В зеркало смотрел мужчина с синяками под глазами, с сединой, которой уже было не скрыть, с руками, шершавыми от машинного масла. Мой друг Володя как-то сказал: «Слушай, ты живёшь, как загнанная лошадь. Где ты сам?» Я отшутился, но эти слова засели глубже ржавого гвоздя. Разве я мог иначе? Я же отец, кормилец. Но внутри что-то начало гореть — слабый огонёк, который вскоре спалил всю мою старую жизнь.
Развязка пришла неожиданно. Даша, уже студентка, швырнула в меня грязными джинсами: «Пап, ты опять не так постирал!» Я, который всю ночь чинил её ноутбук, вдруг застыл. Что-то треснуло. Глядя на разбросанные вещи, горы посуды и лицо дочери, я вдруг осознал: хватит. В тот вечер я не стал готовить ужин. Впервые за двадцать лет заперся в ванной и ревел — не из-за обиды, а потому что понял: жизнь прошла мимо.
Наутро я сделал то, чего не делал никогда: пошёл в баню. Сидел на полке, и пар сдирал с меня старую кожу, будто я сбрасывал годы рабства. Купил новые джинсы — не те, что дешевле, а те, что нравятся. Записался в тир, о котором мечтал с армии. Каждый шаг был как первый глоток воды после пустыни.
Дети остолбенели. «Пап, а кто теперь будет готовить?» — спросил Лёша. «Научитесь сами», — ответил я, и голос дрожал, но не от страха. Аня ворчала, но мне было всё равно. Я начал говорить «нет», и это слово стало моим щитом. Я не разлюбил их, но впервые поставил себя на первое место.
Сейчас, год спустя, я дышу полной грудью. Стреляю в тире лучше, чем в двадцать. Смеюсь громче, чем ругаюсь. Наша хрущёвка теперь не свалка — тут пахнет кожей и порохом. Дети моют посуду, хоть и через раз. Аня всё ещё цокает языком, но я твёрдо знаю: если не смирится — дверь там. Я больше не раб. Я — мужик, который в 48 лет наконец распрямил плечи.
Вывод прост: семья — не цепь. Если ты забыл, кто ты, они забудут тебя первыми.
