В палате витал запах дешёвых лекарств, тушёной свёклы и затхлой старости — настолько густой, будто его можно было порезать ножом. Надежда Степановна сидела на краешке койки, теребя потрёпанный край выцветшего халата — того самого, в котором когда-то пила утренний чай на своей кухне. Дома. Когда у неё ещё был дом…
На соседней кровати — женщина лет на двадцать старше. Сидела неподвижно, как каменная баба, уставившись в пустоту. Её мутный взгляд упирался в стену, как будто там была дверь в другой мир.
Вдруг она медленно поднялась, опёрлась на трость и подтянула табурет к Надежде.
— Наденька, расскажи… как ты здесь оказалась? — прошептала старушка, с трудом усаживаясь рядом. В её потухших глазах читалась та самая беспомощность, что у заблудившегося ребёнка. Будто и не старуха передо мной, а девочка, которую жизнь давно перестала жалеть.
Надежда хотела отмахнуться. Сказать, что всё равно не поймёт, не услышит. Но вдруг заговорила. Потому что, возможно, впервые за много лет кто-то действительно хотел её слушать.
— Всё началось с молчания… — голос её задрожал. — Сначала Витя звонил реже. То на работе завал, то сына в футбол отвезти, то просто времени не было. Его жена Таня никогда мной не интересовалась. А Серёжка, внук мой… подросток, ему не до старухи. Я понимаю.
Соседка слушала, чуть наклонившись вперёд, кивала. Она уже пять лет в этом доме престарелых — и каждый рассказ воспринимала как свой собственный.
— Потом перестали поздравлять. Мой день рождения прошёл — как будто его и не было. Затем — восьмое марта. Потом и Рождество. А я… я всё ждала. Блины напекла, с мёдом, какие Витек в детстве любил. Накрыла стол. Фотографию достала. Где он маленький, в плавках, на Чёрном море. Я там — молодая ещё… улыбаюсь. Смотрю на это фото и думаю: приедут. Ну обязаны же. Обещали ведь.
Надежда тяжело вздохнула. В уголках глаз заблестели слёзы. Соседка осторожно коснулась её руки.
— Приехали. Поздно вечером. Стоят в прихожей, Витя в пол смотрит. “Мама, — говорит, — мы тут подумали…”. Дальше — как в тумане. Только его слова звучали, как приговор: “Серёге своя комната нужна. А тебе… здесь будет лучше. Уход, врачи, распорядок…”
— И что ты ответила? — шёпотом спросила соседка.
— А что я могла ответить? — горько усмехнулась Надежда. — Растерялась. Только бормотала: “Я же… я ведь…” А они — всё решили. Грузчики. Коробки. Мой буфет — тот самый, дубовый, с резьбой, — уносят. Я за ним тянусь, а Серёга в телефоне уткнулся. Даже не взглянул. Ни “пока”, ни “спасибо”. Будто меня и не существовало.
— Сейчас хоть звонят?
— На прошлой неделе Витя звонил, — Надежда криво улыбнулась. — Спросил: как ты там? А я ему в ответ: “Помнишь, как в детстве во время грозы ко мне в кровать залезал? Дрожал, как зайчик…” А он: “Не помню”. Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Соседка сжала её руку. Тёплую, узловатую, в коричневых пятнах. Молчала.
— А самое… смешное знаешь что? — продолжила Надежда. — Мою квартиру, говорит, сдают теперь. Деньги идут на Серёжины репетиторов. Чтобы в МГУ поступил. Пока, мол, пусть не пустует. Там теперь тренажёрный зал. “Фитнес-студия”, кажется. Представляешь? Где мой письменный стол стоял — теперь мужики гири поднимают…
В коридоре заскрипела тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая палату багровым светом. Было тихо. Пугающе тихо.
— Но я всё помню, — прошептала Надежда Степановна. — Всё. Как первый зубик, как ночами Вите колыбельные пела, как он из школы с тройкой по математике пришёл и ревел. Как мечтала: вырастет — счастье найдёт. Всё отдала, всю душу вложила. А теперь… теперь я просто лишняя.
Соседка молча обняла её за плечи. Прижалась морщинистой щекой к её седым волосам. Её ладонь — такая же, как когда-то у мамы Надежды. Шершавая, трудовая. Спасала от всего — кроме одиночества.
Они сидели в тишине. В полумраке палаты, среди запахов больничной еды и старости. Между прошлым, где было тепло, и настоящим, состоящим из теней и бесконечного молчания.
…И только одна мысль не давала покоя:
А вдруг они когда-нибудь вспомнят?
