В пахнущем дешёвыми медикаментами, варёной капустой и затхлостью коридоре Лидия Павловна сидела на кровати, перебирая потрёпанный край халата — того самого, в котором когда-то пила утренний чай на своей кухне. Дома. Когда дом ещё был её.
Рядом, на соседней койке, неподвижно сидела старуха, уставившись в стену мутными глазами. Вдруг она поднялась, оперлась на стул и подтянула его к Лидии.
— Людочка, расскажи… как ты здесь оказалась? — прошептала она, с трудом усаживаясь. В её потухшем взгляде светилась детская беспомощность — будто перед Лидией была не старуха, а потерянная девочка.
Лидия хотела отмахнуться — всё равно не поймёт. Но вдруг заговорила. Впервые за долгое время кто-то её слушал.
— Всё началось с тишины… — голос дрогнул. — Сначала Серёжа перестал звонить. То работа, то внука в кружок отвести, то просто некогда. Жена его, Наташа, и раньше-то мной не интересовалась. А внук Алёшка… ну, подросток, ему не до старухи. Я понимаю.
Соседка кивала, будто слышала это уже сто раз. Она провела тут три года, и каждая история была как её собственная.
— Потом праздники забыли. Сначала мой день рождения, потом Восьмое марта. А я… ждала. Пирог испекла, вишнёвый, как Серёжа в детстве любил. Стол накрыла, фотографию поставила — ту, где он маленький, в трусиках, на Чёрном море. Я там смеюсь, молодая. Смотрю и думаю: приедут. Обещали ведь.
Соседка осторожно коснулась её руки.
— Приехали. Поздно. Стоят в дверях, Серёжа в пол смотрит. «Мама, — говорит, — мы тут подумали…» А дальше — как во сне. Только его голос резал, как нож: «Алёше своя комната нужна. А тебе… тут лучше. Лекарства, уход…»
— И что ты ответила?
— А что? — Лидия горько усмехнулась. — Он уже всё решил. Грузчики, коробки… Мой буфет — тот, резной, — уносят. Я за ним тянусь, а Алёшка в телефоне уткнулся. Ни «до свидания», ни «спасибо». Как будто я… пустое место.
— А сейчас? Хоть звонят?
— Вчера Серёжа позвонил. Спросил, как я. А я ему: «Помнишь, как в детстве в грозу ко мне под одеяло залезал? Дрожал, как зайчонок…» А он: «Нет, не помню». Вот так. Не помнит. Или не хочет.
Соседка сжала её руку — сухую, узловатую. Молчала.
— А знаешь, что самое смешное? — Лидия сдавленно засмеялась. — Квартиру мою сдают. Деньги — на репетиторов Алёшке. Пока, говорит, пусть не пустует. Теперь там… студия йоги. Видишь? Где мой сервант стоял, теперь тётки на ковриках ноги гнут.
По коридору скрипела тележка с ужином. За окном садилось солнце, заливая стены багровым светом.
— Но я помню… всё, — прошептала Лидия. — Как первый зуб у Серёжи выпал, как ночами его качала, как он за первую тройку плакал. Я всё отдала… а теперь…
Соседка молча прижала её к себе. Её руки — шершавые, тёплые — были такими же, как когда-то у мамы Лидии.
Они сидели в тишине. Между прошлым, где было тепло, и настоящим — холодным и пустым.
И лишь одна мысль не уходила:
А вдруг они всё же вспомнят?
