Неужели меня даже спросить не дадут? Тогда и копейку от меня не получите! замерла тётка, когда я ударил ладонью по столу.
Аграфёна сидела на краю дивана, словно на натянутой проволоке. Под ней дорогой велюровый набор, который она сама выбрала, а тётка Миха́йловна уже три месяца називала его «рынком безвкусицы». Василий, напротив, устроился в кресле, одна нога перекрещена над другой, громко щёлкал семечками подсолнечника, хотя уже давно перестал быть юнчеством. Тридцать восемь лет, отец двоих детей, а всё ещё щёлкает, как школьник на перемене.
Ну, Аграфёнка, проскользнула тётка Миха́йловна, ставя громко на стол кастрюлю борща, мы с Васей поговорили и решили: продадим твою машинку. Ты же работаешь неподалёку, а Марина должна попасть в поликлинику. Нельзя ведь ехать в маршрутке с беременным животом, правда?
«Поговорили», проскользнула в мыслях Аграфёна. Я тут просто дворовая собака, на поводке, куда её тянут.
Ты меня спрашивала? ответила она ровным, холодным голосом, который мог бы заморозить воду, встречая взгляд тёти.
Что тут спрашивать? фыркнула старуха, набирая себе борща. В нашей семье, когда комуто тяжко, все помогают. Так меняли сына на этот принцип. А ты только о себе думаешь
Не отрываясь от телефона, Василий пробормотал:
Аня, ты же знаешь, Марина беременна, сейчас ей тяжко Это не навсегда. Как только она встанет на ноги, всё вернётся.
Вернётся? ухмыльнулась Аграфёна. Пишете в письменной форме? Или как тот кухонный займ, который спустя пять лет всё ещё лежит у мамы «на долгосрочном хранении»?
Какой ты человек? вспыхнула Миха́йловна. Я не твой враг! Я твоя мать! Ты должна помогать, а не сидеть, как заносчивый принцесса! Всё против тебя, всё несправедливо!
Аграфёна встала. Ни криков, ни драмы. Просто конец. Долго притворяться, что семья «любовно» стаскивает её крылья, стало невозможным. Без слова она прошла в спальню. И тут зазвучал хоровой шёпот:
Она в ярости? прошептала тётка, будто Аграфёна была глуха.
Аня, серьезно? позвал Василий. Не будь так строга. Мама, наверное, не так имела в виду
Я говорю как мать! провозгласила Миха́йловна. Если ты этого не понимаешь, значит ты не из нас, ты не вписываешься в эту семью.
Через несколько минут Аграфёна вернулась, держа в руках документы на машину, и бросила их на стол.
Слушайте. Машина моя, зарегистрирована на меня. Квартира, кстати, досталась от бабушки ни у кого другого нет на неё прав. Это мой единственный «вклад» в ваш семейный проект.
Ты разрушишь всё изза куска металла? вскрикнула Миха́йловна.
Нет изза тебя, сказала Аграфёна, кивнув. Изза твоего бесконечного контроля и твоей трусости, Васёчка.
Аня, подожди, вздохнул Василий, держась за голову. Мы же хотели помочь Марине
Тогда продайте гараж с Ладой 2003года, отрезала она с острой улыбкой. Так вы точно сможете передвигаться на такси, не развалившись.
Тётка стукнула ложкой по миске.
Ты не жена, ты бизнесвумен. Всё, что у тебя в голове это имущество и бумаги. Нет сердца, нет совести.
А ты только любовь и сострадание? парировала Аграфёна. Забавно, как всё всегда выходит в мою пользу. Какой же у вас щедрый «благотворительный» фонд.
Она ушла в ванную, закрыла дверь и задыхалась не от страха, а от ярости.
Через пару часов Василий появился в спальне без семечек, без телефона, без гордости.
Аня поговорим.
Слишком поздно, Васёк. Слишком поздно пить Бодр после того, как мама продала почки. Ты даже не проронил ни слова, когда обсуждали, как избавиться от моей машины. Что это было?
Не хотел ссор
Ты никогда ничего не хочешь, кроме тишины. И эта «тишина» всегда означает, что ты молчишь, пока я отдаю свои права, имущество и здравый смысл.
Василий тяжело выдохнул.
Давай поговорим завтра, как взрослые. Сядем, разберёмся. Не разгораемся.
Аграфёна посмотрела ему прямо в глаза.
Ты всё ещё мой муж, Васёк? Или ты уже давно сын своей мамы?
Он молчал.
Квартира погрузилась в тишину. Даже борщ остыл.
Утром Аграфёна проснулась раньше обычного. Свет залил окно, словно знал, что сегодня будет переломный момент. Василий храпел на кухонном диване, будто ничего не случилось, будто только победил в спорах о цвете штор, а не предал её маме.
Она наливала себе кофе, стараясь не позвонить чашками не из уважения, а из принципа. Шум это эмоция. Сегодня она была сталью.
Хватит. Они не получат ни дюйма её жизни.
Миха́йловна ворвалась в кухню, будто летела, в халате, в шапочке, с лицом, полным упрёков.
Ну что, владелица квартиры, выронила она, спала ли ты в своих законных квадратных метрах?
Аграфёна молча посмотрела, глаза её были остры, как лезвие. Если бы тётка была хотя бы чуть умнее, она бы уже ушла.
Я думала, продолжила старуха, садясь за стол и тянувшись к чашке Аграфёны, может, ты просто не понимаешь, как работает семья. В моё время, если муж в затруднении, жена стоит за ним, как скала. Ты же больше похожа на погребального нотариуса считающего, кто что получит.
Приятная метафора, спокойно ответила Аграфёна, беря чашку обратно. Только я не в погребе, а в браке. Или была.
О, драма, фыркнула тётка. Как в мыльной опере. Ты не думаешь, что перебарщиваешь, Анька?
В тот же миг в зал вошёл Василий, чесая затылок, в спортивных штанах, которые Аграфёна два года назад хотела выбросить.
Мам, ты опять чтото начинаешь? пробормотал он.
И ты молчишь? резко отвернулась Аграфёна. Выбирай сейчас, Васёк. Сейчас.
Не драматизируй, пробормотал он, пытаясь выглядеть мудрым. Мы можем решить всё как взрослые.
Тогда будь взрослым. Скажи, кто ты? Муж мой или продолжение маминой кухни?
Тётка встала, голос её стал льдом.
Сынок, скажи честно: она важнее тебя, чем мама? Я тебя воспитывала, кормила, вышла замуж за неё. И вот так?
Василий стоял, как осёл у перекрёстка, выбирая между двумя супермаркетами с одной купонкой.
Аграфёна подошла ближе.
Что меня ранит больше? Не то, что ты меня не защищаешь. А то, что защищаешь их и молчишь, будто ты даже не часть этого. Как будто наш брак телешоу, а не жизнь.
Я не хотел войны, пробормотал он.
Это не война. Это побег. Я ухожу. Точнее, ты уходишь.
Мы?
Она открыла шкаф в коридоре, вытащила его сумку, бросила в неё его футболки.
Пять минут. Или я сама всё вынесу. Что важнее: твоя мама или эта квартира? Оставь ключи на столе. И возьми борщ он её. Ты можешь попробовать.
Василий смотрел на неё, как кот, глядящий в закрытый холодильник, надеясь, что ктото откроет.
Аня
Слишком поздно, Василий. Я больше не верю, что ты когданибудь вырастешь. Сорок лет, а ты всё под юбкой. Мне не нужен такой сын, тем более такой муж.
Миха́йловна хлопнула дверь спальни, а потом вернулась со своей сумкой, набитой таблетками от давления, советами и вечной фразой: «У нас в доме так никогда не делали».
Через пятнадцать минут они всё ушли. Аграфёна стояла у двери, как после пожара. Запах борща всё ещё висел, но она захотела сигарету.
Она подошла к кухонному шкафу, достала бокал вина, наливала себе напиток, посмотрела в окно. Дождь капал, как в старых фильмах.
И вдруг стало смешно. Она улыбнулась, сначала уголком рта, потом вслух.
И нет, я не погребальный нотариус. Я хозяйка своей жизни. Наконецто.
