Куда пожаловаться, если дочь тебя ненавидит?
— Надо бы куда-то пожаловаться на дочь, — бормотала Лидия, лёжа на просевшем диване, закрыв лицо ладонью, — чтобы хоть кто-то объяснил ей, что мать нужно почитать. Хоть один человек. Хоть кто-нибудь…
В комнате царил полумрак, пропитанный запахом дешёвого портвейна, немытой посуды и затхлого воздуха. Лидия не могла подняться — голова гудела, будто в неё вбили гвоздь, и каждое движение отдавалось тошнотой. Где она заснула? Когда? Не помнила. Как и не помнила, когда схватилась вчера за бутылку и куда подевались последние часы.
Она снова была одна.
Анна ненавидела пьяных.
Не просто не любила. Это была ненависть, глубокая, как корень вековой сосны, вросший в самое нутро. С детства, с тех самых ночей, когда в их квартире разыгрывалось нечто похожее на бесовщину: мать, шатаясь, вваливалась в прихожую, грохала дверью, тыкалась в стены, не находя выключатель. То падала. То засыпала у порога, не доползши до кровати.
Однажды Анна нашла Лидию во дворе, лежащую лицом в грязи. Ей было семь. Семь лет — а она уже знала, что такое позор. Что такое перегар, взгляды соседей, шёпот одноклассников:
— Анка, твоя мамаша опять под забором валяется?
Она научилась сжимать кулаки, чтобы не заплакать. Научилась прятать разбитые стаканы, выносить пустые бутылки в пакетах под покровом темноты. Мыла полы, когда мать не могла подняться. Стирала, убирала, варила похлёбку — потому что иначе было не выжить. В десять лет она знала, как вывести пятно от вина с ковра и отскрести блевотину со стены.
Каждый вечер был пыткой. Мать орала, рыдала, швыряла в стену банки с соленьями, падала. А Анна сидела в темноте, прижав к груди подушку, и замирала. Не дышала. Ждала. Чтобы не спугнуть, не разозлить, не привлечь внимания. Потому что пьяная мать была непредсказуема. То ревела, то вопила, то била.
Анна выросла. Сбежала при первой возможности. Поступила в институт, подрабатывала по вечерам, чтобы снять угол. Потом встретила Степана. Тихого, крепкого. Они расписались. Родился сын — Глеб. И Анна дала себе зарок:
— Мой сын никогда не увидит меня пьяной. Не услышит пьяных криков в коридоре. Не будет отмывать за мной пол.
Она берегла его, как могла. Тихие вечера, домашний хлеб, сказки на ночь и чистые простыни, пахнущие мятой. Всё, чего у неё не было.
С матерью она почти не виделась. Лишь изредка — короткие, холодные разговоры. Только когда у Лидии были «трезвые» промежутки. Не пускала её в свою жизнь. Ни на пядь.
Но Лидия не понимала.
Каждое утро начиналось с головной боли и проклятий. Она ковыляла по квартире, спотыкаясь о пустые бутылки. То просыпалась на кухне среди окурков и застывшего жира на сковороде. То на диване, не помня, как там очутилась.
То в слезах, с обидой:
— Вот неблагодарная! Я ж её растила, ночей не спала, а она сбежала, как последняя тварь. Ни звонка, ни письма. А ведь плоть от плоти… Дочь.
То в ярости швыряла стакан в стену и орала во весь голос:
— Сука! Думает, мать — как старую тряпку выкинуть?! Вот сдохну — даже не узнает!
То плакала. Тихо. Горестно. Потому что понимала. Что сама всё разрушила. Что каждую рюмку променяла на любовь дочери. Что выбрала бутылку вместо семьи. И что теперь поздно.
Иногда Лидия пыталась вспомнить, где свернула не туда. После смерти мужа? После увольнения с фабрики? Или раньше — когда решила, что стопка на ночь «для сна» — это нормально?
Теперь она жила одна. Без родни. Без внука. С бутылкой и пыльными фотоальбомами.
Она открывала альбом, на котором пыль лежала, как прошлые годы. Смотрела на маленькую Анну — с бантами, с ясными глазами. Потом — на себя. Молодую. Ещё до того, как всё пошло под откос.
И в её глазах мелькал страх.
— Что же я натворила?..
Но чаще — злость.
— Она же МОЯ кровь! Почему бросает?! Почему я одна, а она живёт, как сыр в масле?!
И тогда Лидия хваталась за телефон, чтобы позвонить «куда положено» и потребовать:
— Пусть заставят её уважать мать! Ведь должен же быть закон! Я ж не чужая ей!
А потом… бросала трубку. Сползала с дивана. И шагала к буфету, где стояла недопитая бутылка. Потому что проще было снова уйти в забытьё, чем признать правду.
Анна знала, что её мать одна. Что она пьёт. Что может умереть в пустой квартире, и никто не заметит. Но в её душе давно погас огонь. Остался лишь пепел. Та боль, что копилась годами, научила её одному — спасай себя. И если кто-то тянет тебя на дно — отпускай. Даже если это твоя мать.
Потому что уважение — не то, что можно требовать. Его нужно заслужить. Или не растерять. А если растерял — уже не вернёшь. Даже если умоляешь.
И жаловаться некому.
Не на кого.
Потому что всё разрушил сам. Своими руками. Своими рюмками. Своим молчанием, когда надо было сказать: прости…
