Михаил застегнул чемодан, напевая под нос какую-то мелодию. Я стояла в дверях спальни, наблюдая за ним с натянутой улыбкой.
“Не переживай, Катя, — сказал он, поправляя воротник. — Всего три дня в Казани. Вернусь раньше, чем ты успеешь соскучиться.”
Я кивнула, но в груди стало тяжело.
Он подошел, небрежно поцеловал меня в щеку и добавил с усмешкой: “И не забывай — развлекай папу. Он нервничает, когда меня нет. Просто потерпи, ладно?”
“Конечно, — ответила я, улыбка так и застыла на лице.
Что я не сказала — каждый раз, когда Михаил уезжал, в доме словно что-то менялось. Тишина становилась гуще. Тени в углах — темнее.
И неизменно — неизменно! — мой свёкор, Владимир Сергеевич, звал меня в кабинет для своих странных разговоров.
Сначала все было вполне невинно.
“Катя, — раздавался его тихий, чопорный голос.
Я заходила и заставала его в кресле под желтым светом лампы, воздух пропитан запахом старого дерева и легким шлейфом табака. Он спрашивал про ужин — не забыла ли я добавить лимон к запеченной форели, проверила ли заднюю дверь.
Но в последнее время его тон изменился.
Теперь он спрашивал не про ужин.
Он спрашивал про то, чтобы уехать.
“Катя, — сказал он как-то вечером, не отрывая взгляда от меня, — тебе никогда не хотелось просто… уехать? Оставить этот дом?”
Я моргнула. “Нет, папа. Мы с Михаилом счастливы здесь.”
Он медленно кивнул, но смотрел на меня слишком долго, будто видел сквозь меня.
В другой раз он пробормотал что-то, перебирая серебряное кольцо на пальце.
“Не верь всему, что видишь, — тихо произнес он.
А однажды, когда я закрывала шторы на ночь, он шепнул из кресла: “Будь осторожна с тем, что прячется в углах.”
Эти слова леденили душу сильнее, чем я готова была признать.
Он все чаще поглядывал на старинный шкаф в углу комнаты — массивную, запертую тумбу с резными ножками и потрепанными ручками. Он всегда был просто частью интерьера. Но теперь казалось, будто он тоже наблюдает за мной.
Как-то ночью я услышала тихий щелчок. Металл о металл. Звук доносился из-за дверцы шкафа.
Я прижала ухо к дереву.
Тишина.
Я убедила себя, что это просто дом “дышит”, но тревога не отпускала.
Той же ночью, когда Владимир Сергеевич ушел спать, я на цыпочках вернулась в кабинет с фонариком. Присела перед шкафом, провела пальцами по замку — старый, покрытый ржавчиной. Сердце стучало так громко, что, казалось, его слышно в тишине.
Достала шпильку из волос и принялась за дело.
Щелк.
Дверца со скрипом открылась, обнажив небольшую деревянную шкатулку.
Я замерла — потом вынула ее, поставила на ковер и подняла крышку.
Внутри были письма. Десятки. Пожелтевшие, перевязанные голубой лентой.
А под ними — черно-белая фотография.
Я ахнула.
Женщина на снимке была моей копией. Те же глаза, тот же нос, та же неуверенная улыбка.
Я поняла, кто это, еще до того, как прочла имя.
Елена.
Моя мать.
Та, которую я почти не помнила. Та, что умерла, когда я была малышкой.
Я развернула письма. Они были адресованы Владимиру Сергеевичу, написаны изящным, дрожащим почерком. Каждая строчка дышала тоской, болью и тайной.
“Я вижу тебя, когда закрываю глаза…”
“Он снова уехал. Нельзя так скучать, но я скучаю.”
“Если я не переживу это… обещай, что защитишь ее.”
Руки задрожали.
Стены, на которых держалась моя жизнь, дали трещину.
Это были не просто любовные письма.
Это были мольбы.
Последнее говорило просто:
“Защити ее. Даже если она никогда не узнает.”
Я снова посмотрела на фото. Лицо матери смотрело на меня — печальное и прекрасное.
Ноги подкосились. Я сидела там часами.
А когда поднялась, поняла: надо спросить единственного, кто знает правду.
“Папа, — сказала я на следующее утро, держа в руках фотографию, — ты знал мою мать.”
Владимир Сергеевич поднял глаза от чая. Взгляд упал на снимок, и лицо его дрогнуло.
Он медленно поставил чашку, руки слегка тряслись.
“Я надеялся, ты никогда этого не найдешь, — прошептал он хрипло.
Я села напротив. “Мне нужно знать.”
Глаза его заблестели.
“Катя… я не просто твой свёкор.”
Тишина сдавила нас.
“Я твой настоящий отец.”
Сердце остановилось.
“Мы были молоды. С Еленой мы полюбили друг друга, но ее семья выдала ее за другого. Богаче. Приличнее.”
Он сглотнул.
“Она родила тебя, а когда умерла… я не мог позволить чужим тебя забрать. Не вынес бы мысли, что ты растешь среди тех, кто не знал ее любви. Так что… я взял тебя. Тихо. Назвался дальним дядей. Система проглотила.”
“А Михаил? — спросила я, голос дрожал.
Печальная улыбка мелькнула на его лице.
“Михаил… не мой родной сын. Я усыновил его после смерти жены. Ему было пять. Нашел в церковном приюте. Думал, смогу быть ему отцом. Может, это эгоизм, но я не хотел оставаться один.”
Слезы наворачивались на глаза.
“Значит, мы…?”
“Нет. Ты и Михаил не родственники. Клянусь именем Елены.”
Дыхание вернулось — неровное, неуверенное.
Все, во что я верила, рассыпалось за ночь.
Но главный страх — что я вышла замуж за родственника — растворился.
Хотя боль от тайны осталась.
Днями я бродила по дому, как призрак. Стены, которые красила, кухня, где мы с Михаилом танцевали босиком — все казалось ненастоящим.
Я перечитывала письма Елены снова и снова. Последнюю строчку.
“Даже если она никогда не узнает.”
Но теперь я знала. И не могла нести это одна.
Когда Михаил вернулся, я встретила его у двери. Руки дрожали, голос тоже.
“Мне нужно тебе кое-что сказать.”
Он слушал, ошеломленный, пока я рассказываИ теперь, когда тайны больше не разделяют нас, наш дом наполнился светом, а прошлое стало не грузом, а частью нашей общей истории.
