В ординаторке стояла непривычная, звенящая тишина. Старшая акушерка, Виктория Ивановна, сидела с покрасневшими глазами, уставившись в пустую кружку. На столе валялись несколько кружек с холодным кофе — будто их бросили впопыхах.
Но самое страшное было не это. А стол. Тот самый, который всегда сиял безупречным порядком — ровные стопки документов, ручки, скрепки, всё как по линейке. Стол человека-легенды — Леонида Петровича, нашего Лёньки. Сегодня его не узнать. Поверхность завалена — измятые бумаги, исписанные истории родов, скомканные маски, пустые упаковки от лекарств, пластиковые стаканы, какие-то ленточки, бинты…
Сам Лёнька сидел, опустив голову, глядя в никуда. Руки его дрожали — эти самые руки, что годами творили чудеса в операционной. Крупные, тяжёлые, с короткими пальцами, некрасивые, но волшебные. Именно ими он вытаскивал детей, спасал матерей, когда, казалось, шансов уже не было. Никогда — никогда раньше я не видела, чтобы они дрожали.
— Жалоба пришла… — прошептала мне Виктория Ивановна, придвинувшись ближе. — Кто-то из высоких. Начальство орало — мол, старик, пора на покой. Всё, — голос её дрогнул. — Сказали: «На пенсию».
…Больше двадцати лет назад.
Я только после ординатуры. Мы с Серёгой, моим одногруппником, на первом дежурстве. Роды — пятые, ребёнок лежит поперёк, времени в обрез. Я нащупываю головку, но она сбоку, еле дотягиваюсь. Серёга держит живот, пытается стабилизировать. Мы оба мокрые, руки скользят, сердце в пятках…
И тут вошёл он — Лёнька. Без суеты, спокойно натянул перчатки. Одним движением, легко и точно, будто скрипач берёт ноту, он через плодный пузырь нашёл ножки и — на одной потуге вывел их, на второй — уже держал новорождённую. Девочка. Закричала сразу. Живая.
— Мог быть разрыв, — тихо сказал он. — За него бы отвечал я. Акушерство — не про героизм. Про знание. Читайте, молодёжь.
И мы читали. Интернета тогда не было. Но был стол Лёньки. А под ним — те самые книги, которых не найти ни в библиотеке, ни в магазине.
…Пятнадцать лет назад.
Ночь. Преждевременные роды, сильное кровотечение. Малыша не спасли… Женщина на грани, я — в панике. Стою в курилке, трясущимися руками зажигаю сигарету. Лёнька подходит, молча забирает её, выливает мой остывший кофе в раковину и протягивает свой термос.
— Это травяной чай. И мёд, с Алтая. Мне одна женщина каждый год присылает. Пей медленно. И попробуй поспать. Привыкай. Тут так. Если будешь рвать душу на каждом случае — не выдюжишь.
Я легла. Он накрыл меня пледом, выключил свет и тихо закрыл дверь.
…Десять лет назад.
Я уже старший врач на смене. Лёнька задержался с отчётом, зашёл попрощаться. В родзале — потуги, слабая динамика, головка высоко. И вдруг — брадикардия. Ребёнок угасает. В операционную — не успеть. Решение — выходные щипцы.
Ставлю наркоз, но ложки не сходятся. В голове пусто. Руки ледяные. И вдруг за спиной — тихий голос:
— Бывает. Отойди на минуту…
Когда он успел переодеться? Он мягко подвигает меня, поправляет. Всё — ложки сомкнулись. Я продолжаю. А он просто стоит рядом. Держит темп. Потом говорит:
— Ну, я поехал. Опять задержался. До завтра.
…Три года назад.
— Видишь эту розу? — говорит он, поправляя очки. — Была дохлая, теперь вымахала под метр. А цвет! Нежно-жёлтый, с малиновыми краями. Ты видела, как жизнь может цвести?
Мы сидим у него на даче. Там, где теперь его рай. Где груши зреют третий год. Где он лепит вареники с вишней, с тонким тестом, своими руками.
— Жалко, уезжаешь. Внуков забираю на лето. А ты… — он смотрит, и в глазах ни боли, ни обиды. — Конечно, скучаю. Но я теперь сплю. Представляешь? Как нормальный человек. Сначала просыпался от страха — думал, вызов. Потом не мог заснуть просто потому, что разучился. А теперь… теперь живу. Дышу. И, может, впервые понимаю, что значит быть просто человеком. Не врачом. Просто дедом. С розами. С внуками. С домом.
Он замолкает, встаёт. И, проходя мимо куста, незаметно срывает пожелтевший листок. Одним движением, двумя пальцами. И роза даже не дрогнула. Только солнце коснулось её лепестков. И стало ясно — его руки всё ещё помнят, как спасать. Только теперь они спасают тишину. И сад. И жизнь.
