Куда подать жалобу, если дочь тебя ненавидит?
— Надо бы пожаловаться куда-нибудь на дочь, — бубнила Зоя, развалившись на продавленном диване и прикрыв ладонью лицо. — Чтоб хоть кто-нибудь объяснил ей, что мать надо уважать. Хотя бы милиция. Хоть дворник!
В комнате царил полумрак, пропахший прокисшим портвейном, грязной посудой и затхлостью. Подняться Зоя не могла — голова гудела, будто в ней весь день курсировал электропоезд, и на каждой станции подкатывала тошнота. Где она уснула? Когда? Не помнила. Да и в какой момент вечера в её руке оказалась бутылка, и куда делись последние часы — тоже.
Снова она была одна.
Надя ненавидела пьяных.
Это была не просто неприязнь. Это была настоящая ненависть — глубокая, ветвистая, как корень столетнего духи, вросший в каждую клетку. Ещё с тех времён, когда по вечерам их квартира превращалась в филиал ада: мать, пошатываясь, влетала в дверь, с грохотом роняла сумку, тыкалась носом в стену, пытаясь найти выключатель. Иногда — падала. Иногда — засыпала прямо в прихожей, не добравшись до кровати.
Однажды Надя нашла Зою у подъезда — та лежала лицом в лужу. Девочке было семь. Семь лет — а она уже знала, что такое стыд. Что такое перегар, взгляды соседей, перешёптывания одноклассников:
— Надь, твоя сегодня в кустах или уже под забором?
Она научилась сдерживать слёзы. Прятать разбитые стаканы, выносить пустые бутылки в мусорный бак под покровом темноты. Мыла полы, когда мать не могла встать. Стирала, убирала, варила еду — потому что иначе жить было нельзя. В десять лет Надя уже знала, как вывести красное пятно с ковра и чем отмыть рвоту с обоев.
Каждый вечер — испытание. Мать кричала на воображаемых обидчиков, рыдала, била посуду, падала. А Надя сидела, затаившись, прижав к груди подушку, и не дышала. Лишь бы не привлечь внимания. Потому что пьяная Зоя могла быть разной: то плакала, то орала, а то и лупила.
Надя выросла. Свалила при первой возможности. Поступила в институт, подрабатывала, снимала угол. Потом встретила Витю. Спокойного, надёжного. Поженились. Родился сын — Миша. И Надя поклялась:
— Мой ребёнок никогда не увидит меня пьяной. Не услышит пьяных шагов в коридоре. Не будет оттирать за мной пол.
Она создавала для сына тот дом, которого у неё не было. Тишина, тепло, свежий хлеб, сказки на ночь и простыни, пахнущие мятой.
С матерью почти не общалась. Лишь изредка — короткие, вежливые звонки. И только в её «трезвые» периоды. Пускать её в свою жизнь Надя не хотела.
Но Зоя не понимала.
Её утро начиналось с головной боли и ругани. Она ковыляла по квартире, спотыкаясь о окурки и грязные тарелки. Иногда просыпалась на кухне, среди пепельниц и засохших крошек. Иногда — на диване, не помня, как там оказалась.
Иногда — в слезах, с обидой:
— Вот неблагодарная! Я ж её рожала, ночей не спала, а она сбежала, как последняя шавка. Ни звонка, ни письмеца. А ведь плоть от плоти… Дочь!
Иногда швыряла стакан в стену и вопила:
— Стерва! Думает, мать можно выкинуть, как пустую бутылку! Вот околею — даже не узнает!
Иногда — плакала. Тихо. Горько. Потому что знала. Знала, что сама всё разрушила. Что каждое «ну ещё рюкмОна допила остатки в бутылке и уснула, потому что только во сне можно убежать от правды, но, к несчастью, просыпаться всё равно приходится.
