Сначала исчезли варежки. Потом — связка ключей. Затем — старый шерстяной платок. Всё можно было бы списать на старость, забывчивость, усталость. Но когда пропала уже шестая вещь за месяц — коробочка с нитками, всегда стоявшая на комоде, — Елизавета Ивановна не выдержала. Она опустилась на стул, тяжело вздохнув. Пальцы её дрожали, но не от страха — от злости, от того, что её маленький, привычный мир начал распадаться, будто невидимые руки осторожно вытягивали из него ниточки.
— Ну что ж, если так, давай играть, — сказала она вслух, и в голосе её звучал не страх, а вызов, острый, как бритва.
Квартира молчала. Лишь за стеной тикали старые деревянные часы, отмеряя время с упрямой точностью. Елизавета Ивановна жила одна уже девять лет. Муж ушёл внезапно, прямо на кухне, с недопитой кружкой чая в руке и оборванной шуткой на губах. После его смерти она ничего не меняла: те же потертые занавески, тот же скрипучий комод, даже его любимая кружка осталась — с потускневшей надписью «Самый лучший».
Дочь навещала дважды в год. Привозила продукты, ворчала, что мать забывает звонить, и спешила уехать. Слова её были отрывистыми, будто втиснутыми между работой, детьми, кредитами. Елизавета Ивановна не обижалась. Она понимала: у дочери своя жизнь. Принимала пакеты с гречкой и таблетками, улыбалась, обнимала неловко и долго стояла в пустом коридоре, глядя на захлопнувшуюся дверь, пока тишина не начинала давить.
Но месяц назад в доме стало происходить что-то необъяснимое. Не сразу, не резко — будто кто-то осторожно перестраивал её мир, как портной подрубает край ткани. Сначала появился запах — слабый, как будто в углу тлеют сухие травы, как в избе у её бабушки. Потом — сквозняки. Занавески колыхались, даже если окна были закрыты. И тени — они скользили по стенам, не совпадая с движением света, точно кто-то невидимый крался по комнате, не оставляя следов. Дом как будто дышал чужим ритмом.
Елизавета Ивановна молчала. Лишь чаще садилась у окна, поджав ноги, с остывшим чаем в руках, глядя на заснеженный двор. Она смотрела, как снег падает на старые качели, где когда-то играли дети, и вспоминала. Как отец учил её кататься на коньках, держа за руку, пока она не научилась держать равновесие. Как в девяностые они с мужем грелись у печки, когда свет вырубали на неделю, и смеялись, пытаясь поджарить хлеб на сковороде. Как впервые купили магнитофон и до утра слушали Высоцкого, пока не уснули, обнявшись.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, платок, старая брошь. Потом — серьёзнее: очки, записная книжка. И каждый раз — бесследно, без объяснений. Словно кто-то забирал кусочки её жизни, тихо, но упорно.
— Где ты спряталась? — спросила она однажды в пустоту. Голос её прозвучал громче, чем она ожидала, будто эхо отразилось от стен.
И вдруг из кухни донеслось: «Здесь».
Голос был тихий, почти детский, но не пугающий. Не злой. Просто чужой. И потому — до мурашек настоящий.
Она не побежала туда сразу. Заварила чай, села, подождала. Смотрела на круги в кружке, словно в них был ответ. Потом встала, расправила плечи и медленно вошла в кухню. Дверь скрипнула, будто разделяя её сомнения. Всё было на месте: стол, застеленный клеёнкой, кастрюли на полке. Но воздух изменился. Тишина была не пустой, а живой, будто кто-то затаил дыхание. Присутствие, почти осязаемое, но тёплое, как лёгкое дуновение.
— Кто ты? — спросила она твёрдо, без страха, будто знала, что ей ничего не сделают.
Ответа не было. Лишь лёгкий скрип половиц, словно кто-то шагнул и замер.
На следующий день пропала старая тетрадь с рецептами и номерами, давно забытыми. А вечером, вернувшись с балкона, она нашла на столе открытку. Без подписи. Два слова, написанные неровным почерком: «Я здесь».
С того дня они жили вместе. Та — в тенях, в скрипе пола, в шелесте занавесок. Елизавета Ивановна — в свете дня, в шуме чайника, в звоне посуды. Они не разговаривали. Но однажды, открыв шкаф, она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, чистые, будто их кто-то бережно собрал.
И вдруг её осенило: это не чужой. Это она сама. Та, которую давно забыла, вытеснила — когда умер муж, когда уехала дочь, когда дни стали серыми и плоскими. Та, что когда-то пела под гитару, танцевала под «Кино», писала стихи на обрывках бумаги и прятала их в шкатулку. Та, что исчезала понемногу, с каждым «потом», с каждым «не сейчас».
Елизавета Ивановна взяла платок, накинула на плечи. Он пах мятой и прошлым. Вышла на балкон. Закурила — впервые за десять лет. Дым поднимался в небо, унося с собой груз одиночества, чужую сдержанность.
Внизу падал снег. Мягкий, почти невесомый. В его отблесках мерцали огни города, будто сам мир шептал ей: «Я ждал тебя».
Где ты спряталась? — подумала она. — Вот ты. Нашлась.
