Где ты скрывалась
Сначала исчезли варежки. Потом — связка ключей. Затем — старый шерстяной платок. На всё это можно было бы махнуть рукой, списать на возраст, забывчивость, усталость. Но когда пропала уже шестая вещь за месяц — шкатулка с нитками, которая всегда стояла на комоде, — Анна Степановна не выдержала. Она опустилась на стул, тяжело вздохнув. Пальцы дрожали, но не от страха — от злости, от того, что её маленький, привычный мирок начал разваливаться, будто кто-то незримый осторожно вытягивал из него нити.
— Ну что ж, давай играть, — проговорила она вслух, и в голосе её был не испуг, а вызов, резкий, как бритва.
Квартира молчала. Лишь за стеной тикали старые часы, отсчитывая секунды с упрямой точностью. Анна Степановна жила одна уже девять лет. Муж ушёл внезапно, прямо посреди гостиной, с недопитой кружкой чая в руке и недосказанной шуткой на устах. После его смерти она ничего не меняла: тот же потрёпанный диван, тот же скрипучий стул, даже его любимая кружка осталась на месте — с выцветшей надписью «Лучший папа».
Дочь навещала раз в полгода. Привозила продукты, ворчала, что мать не берёт трубку, и торопливо уезжала. Слова её звучали отрывисто, будто выдавленными между работой, семьёй, бесконечными хлопотами. Анна Степановна не обижалась. Она всё понимала: у дочери своя жизнь, дети, ипотека. Она принимала пакеты с гречкой и таблетками, улыбалась, неловко обнимала, провожала до двери и подолгу стояла в пустом коридоре, глядя на захлопнувшуюся дверь, пока тишина не начинала давить.
Но месяц назад в доме стало происходить что-то странное. Не сразу, не резко — словно кто-то осторожно перекраивал её мир, как портной подгибает край ткани. Сначала появился запах — лёгкий, как будто в углу тлели сухие травы, как в доме её бабушки в деревне. Потом — сквозняки. Занавески шевелились, даже если окно было закрыто. И тени. Они скользили по стенам, не совпадая с движением света, будто кто-то невидимый крался по комнате, не оставляя следов. Дом будто дышал чужим ритмом, не её.
Анна Степановна молчала. Только теперь чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем в руках, глядя на заснеженный двор. Она смотрела, как падает снег, как он укрывает старые качели, где когда-то играли дети, и вспоминала. Как отец учил её кататься на коньках, держа за руку, пока она не научилась держать равновесие. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у печки, когда свет выключали на неделю, и смеялись, пытаясь поджарить хлеб на раскалённой сковороде. Как купили первый телевизор и до полуночи спорили, какой канал смотреть, пока не заснули, прижавшись друг к другу.
А потом вещи начали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, носовой платок, старая брошка. Потом — важнее: любимый платок, очки, телефонная книжка. И каждый раз — без следа, без объяснений. Словно кто-то незримый воровал кусочки её жизни, осторожно, но настойчиво.
— Где ты скрываешься? — спросила она однажды в пустоту. Голос прозвучал громче, чем она ожидала, будто эхо отразилось от стен и повисло в воздухе.
И вдруг из кухни донёсся ответ: «Здесь».
Голос был тихий, почти детский, но не пугающий. Не злой. Просто чужой. И оттого — до мурашек настоящий.
Она не бросилась туда сразу. Заварила чай, села, подождала. Смотрела на круги в чашке, будто в них можно было прочесть ответ. Потом встала, расправила плечи и медленно вошла в кухню. Дверь скрипнула, словно разделяя её сомнения. Всё было на месте: стол, покрытый скатертью, занавески, кастрюли на полке. Но воздух изменился. Тишина была не пустой, а живой, будто кто-то затаил дыхание. Присутствие, почти осязаемое, но тёплое, как лёгкое прикосновение.
— Кто ты? — спросила она твёрдо, без страха, словно знала, что ей не причинят вреда.
Ответа не было. Только лёгкий скрип половицы, будто кто-то сделал шаг и замер.
На следующий день пропала старая записная книжка, куда она заносила рецепты и телефоны, давно забытые. А вечером, вернувшись с балкона, она увидела на столе открытку. Без адреса, без подписи. Всего два слова, выведенные неровным почерком: «Я здесь».
С тех пор они жили вдвоём. Та — в тенях, в углах, в дрожании занавесок. Анна Степановна — в свете дня, в шуме кипящего чайника, в звоне ложек. Они не разговаривали. Но однажды, открыв кладовку, она нашла все пропавшие вещи. Аккуратно сложенные, чистые, будто их кто-то бережно собрал.
И тут её осенило: это не чужак. Это она сама. Та, которую она давно забыла, вытеснила из себя — когда умер муж, когда уехала дочь, когда дни слились в серую бесконечность. Та, что когда-то пела под гитару, танцевала под «Машину времени», писала стихи на клочках бумаги и прятала их в ящик. Та, что исчезала понемногу, с каждым «потом», с каждым «не сейчас».
Анна Степановна взяла платок, накинула на плечи. Он пах мятой и прошлым. Вышла на балкон. Закурила — впервые за десять лет. Дым поднимался в небо, унося с собой груз, одиночество, чужую сдержанность.
Внизу падал снег. Мягкий, почти невесомый. В его отблесках мерцали огни города, будто сам мир шептал ей: «Я ждал тебя».
Где ты скрывалась? — подумала она. — Вот ты. Нашлась.
