Сначала пропали варежки. Потом — ключи. Затем — старый платок. Всё это можно было списать на старость, забывчивость, усталость. Но когда исчезла шкатулка с нитками, стоявшая на комоде, Марфа Степановна не выдержала. Она опустилась на табурет, тяжело выдохнув. Пальцы дрожали не от страха — от злости, будто кто-то невидимый распутывал привычную жизнь, как старый свитер.
— Ну что ж, давай играть, — сказала она вслух, и в голосе звенела не дрожь, а вызов, острый, как топор.
Квартира молчала. Лишь за стеной тикали бабушкины часы, упрямо отсчитывая минуты. Марфа Степановна жила одна уже восемь лет. Муж ушёл внезапно — застыл посреди кухни с половником в руке, недоговорив фразу про «щи, как в столовой». После его смерти она ничего не трогала: тот же продавленный диван, тот же скрипучий буфет, даже его засаленная фуражка висела на гвозде.
Дочь приезжала раз в полгода. Привозила гречку, таблетки, ворчала, что мать не берёт трубку, и спешно уезжала. Её слова были краткими, выжатыми между работой, ипотекой и детьми. Марфа Степановна не обижалась. Понимала: у дочери своя жизнь. Принимала пакеты, улыбалась, целовала в щёку и стояла в прихожей, глядя на закрытую дверь, пока тишина не начинала звенеть в ушах.
Но месяц назад в доме начались странности. Словно кто-то аккуратно перешивал её мир. Сперва запах — лёгкий, как у бабушки в деревне, где сушили душицу на печке. Потом сквозняки. Занавески колыхались, будто их трогали, хотя окно было закрыто. И тени. Они ползли по стенам не так, как должно, будто кто-то крался, но не оставлял следов.
Марфа Степановна молчала. Чаще сидела у окна, поджав ноги, с остывшим чаем, глядя во двор. Вспоминала, как отец учил её кататься на коньках, держа за руку. Как в лихие девяностые они с мужем грелись у печки-буржуйки, смеясь над подгоревшей картошкой. Как купили первый магнитофон и слушали Высоцкого до утра.
А потом вещи стали пропадать. Сначала мелочи: пуговица, платок, брошка. Потом серьёзнее: очки, записная книжка, шаль. Каждый раз без объяснений, будто кто-то собирал её жизнь по кусочкам.
— Где ты прячешься? — спросила она однажды в пустоту. Голос прозвучал громче, чем она ждала, будто стены подхватили его.
Из кухни донеслось: «Тут».
Голос был тихий, почти девичий, но не страшный. Просто чужой. И оттого — настоящий.
Она не побежала. Подождала, заварила чай, посидела. Потом встала и медленно зашла в кухню. Дверь скрипнула, словно предупреждая. Всё было на месте: стол с клеёнкой, кастрюли, занавески. Но воздух застыл, будто кто-то притаился и наблюдал.
— Кто ты? — спросила она твёрдо, без страха.
Ответа не было. Только скрип половицы, будто кто-то отступил в тень.
Наутро пропала поваренная книга с рецептами, а вечером на столе лежала открытка. Без подписи. Два слова: «Я тут».
С тех пор они жили вместе. Та — в скрипе половиц, в дрожи занавесок, в тени на стене. Марфа Степановна — в звоне посуды, в свисте чайника. Они не разговаривали. Но однажды, открыв комод, она нашла все пропажи. Аккуратно сложенные, будто их бережно хранили.
Тут её осенило: это не чужой. Это она сама. Та, которую забыла, когда муж умер, когда дочь уехала, когда дни стали серыми. Та, что когда-то пела под гармонь, писала стихи в тетрадку и прятала их под подушку. Та, что исчезала по чуть-чуть с каждым «некогда», с каждым «потом».
Марфа Степановна накинула шаль, вышла на балкон. Закурила — впервые за годы. Дым вился в морозном воздухе, унося с собой тяжесть.
Внизу падал снег. Мягкий, как пух. В его отблесках мерцали огни Подмосковья, будто мир шептал: «Я ждал».
Где ты прячешься? — подумала она. — Вот же ты. Нашлась.
