С самого рассвета мать позвонила мне взволнованным голосом:
— Дочка, сбегай к нашей соседке — бабе Нине. Совсем расстроилась, юриста просит. Больше ничего не сказала, только что ты умная, поможешь…
Знаю я Нину Фёдоровну с пелёнок. Жили в одном доме, и даже когда я замуж вышла и переехала, навещала мать и всегда здоровалась с бабой Ниной у подъезда. Ей уже под девяносто, но ещё недавно бодро копошилась во дворе, носила маме блины да с соседками трепалась без умолку. В последнее время жаловалась на сердце да на давление. Младший сын её, Сергей, с ней жил, помогал. А старший — Владимир — в другом конце Москвы ютился, всё реже наведывался.
Когда-то Володя в Суворовское поступил, потом служил, женился, квартиру получил, дачу, машину. Вроде бы устроенный, но чёрствый. С матерью — то молчит, то бурчит, то приказы раздаёт. А Серёжа рядом остался. Годы шли, и стал он для матери единственной опорой. Вот ему-то Нина Фёдоровна и решила квартиру в дар оформить.
Старший сын узнал — и вроде не возражал. Буркнул:
— Мне не надо, у меня всё есть. Пусть у Серёжки хоть крыша будет.
Казалось бы — честно. Но тишина долго не продержалась.
Когда я вечером к Нине Фёдоровне зашла, по лицу её видно — слезами изошла. Села, глаза утерла и дрожащим шёпотом спросила:
— Девочка… а где это… ну, как его… анализ на родство сделать можно?
Я онемела.
— Баба Нина, да зачем вам?
Тут она и поведала. Неделю назад ввалился к ней Владимир. И с порога, не здороваясь, бухнул:
— Я не сын твоего мужа. У нас кровь разная. Всё ясно. Потому ты квартиру Серёжке отдала, а не мне. Я тебе чужой. А он — родной.
Хлопнул дверью — и был таков. Не дал слова сказать. Телефон теперь не берёт.
Нина Фёдоровна шёпотом твердила:
— У моего покойного мужа кровь первая положительная была, помню… А свою — забыла. В старом паспорте запись была, да сменила я его. А Володину группу и вовсе не знаю… Родился — мне тогда не до записей было, спросить не у кого…
Кто-то ей про ДНК насоветовал. Но я объяснила — дело непростое: муж её двадцать лет как в могиле. Для экспертизы либо кровь нужна, либо волос, либо… раскопки. А это только через суд, да и не факт, что разрешат. Да и сто́ит — все сбережения отдай.
Нина Фёдоровна снова заплакала:
— Значит, не докажу я сыну, что он от мужа моего?..
Тут у меня голос задрожал, сама чуть не разревелась:
— Баба Нина! Да вы ему ничего не должны! Он даже группу свою не назвал. Обиделся — вот и выдумал. Взрослый мужик, а ведёт себя как мальчишка обделённый. Вы честно поступили — тому, кто рядом был, жильё отдали. А он просто нашёл, как вас больнее уязвить.
Перевела дух, продолжаю:
— Хотите — с Серёжей в поликлинику сходите, кровь сдайте. Может, в роддоме архивы сохранились. А бумаги мужа — может, в военкомате. Но даже если нет — Володя сам должен приползти и прощения просить. А не швыряться словами, которые больнее ножа.
Она кивнула, чуть успокоилась.
— Верно говоришь… Да он всё равно не подходит…
Я попросила номер Владимира. Вышла на улицу, набрала. Он ответил.
— Здравствуйте, — говорю. — Это соседка вашей матери.
— Вам чего?
— Хотела поговорить про Нину Фёдоровну…
— Ну?
— Она очень переживает…
И тут он просто бросил трубку.
Стою, в руках телефон. В голове стучит одна мысль: как легко рушатся самые крепкие узы, когда вместо любви — обида. И как страшно, когда родная кровь обвиняет в том, чего не было.
Нина Фёдоровна не предавала. Она просто отдала кров и пот тем, кто рядом остался. А старший сам ушёл. И теперь мстит — молча, хладнокровно, без слов. Хотя для неё он всегда был сыном. Родным. Единственным. До этого проклятого дня.
